Артур Феличе - Морские нищие [Роман]

Вслед за новой победой Альбы потянулись дни жестокой расправы. Небо было красно от пожаров, земля — от крови. Воды Эмса долго несли на себе следы побоища. По дорогам, где проходили победители, оставались сожженные дотла деревни, полные трупов замученных женщин, искалеченных детей и стариков. Таков был результат похода Людовика Нассауского, правой руки Оранского, — короткий успех при Гейлигер-Лее сменился потоками крови при Жеммингене.

Уже в Брюгге Генрих услышал хвастливые рассказы испанских солдат об окончательной гибели планов Оранского. Сначала Альбу поразил неожиданный мастерский переход принца со своей четвертой армией через многоводный Маас, по горло в холодной осенней воде. Герцог не предполагал встретить в лице нидерландского политика искусного полководца. Когда ему донесли о приближении принца, он насмешливо спросил:

— Разве армия Оранского может перелетать через такие реки, как Маас? — и тут же велел выпороть «болтуна».

Но вскоре Оранский прислал к нему герольда с предложением обменяться в предстоящей кампании пленными. Тогда Альба, не говоря больше ни слова, приказал посланца повесить и сам начал торопливо изучать создавшееся положение.

Он знал, что армия принца в данный момент превышает численностью его собственные силы. Рисковать вблизи самого центра Нидерландов — Брабанта — было нельзя. Оранский стоял уже под Маастрихтом. И герцог решил, избегая генерального сражения, взять принца «измором». Надвигавшаяся зима должна была помочь в этом.

Генрих проходил по местам, где совсем еще недавно было сражение. Широкие равнины казались пустыней. Попадались неубранные, разложившиеся тела убитых в случайных мелких стычках. Не видно было жителей деревень и хуторов. Тишину неприятно нарушало унылое карканье птиц.

Проходя мимо одной из мельниц, Генрих услышал человеческий голос. И мельница была не похожа на другие. Крылья у нее не сняли, а обрубили, и ветер бессильно разбивался об эти исковерканные обрубки. Генрих подошел ближе.

На сваленных в кучу деревянных обломках сидела женщина с грудным ребенком на руках. Девочка лет трех, свернувшись комочком, спала у ног матери на груде щепок… Какой-то человек в одежде богомольца-пилигрима, с посохом в руке и сумой за плечами сидел рядом.

Генрих попросил позволения отдохнуть около них.

Услышав его голос, пилигрим быстро оглянулся. Широкие поля шляпы скрывали лицо богомольца. Генрих заметил только, что волосы его были очень светлые. Все внимание Генриха поглощала женщина. Она сидела, казалось, в оцепенении. Лицо ее на фоне разрушенной мельницы представилось Генриху обликом измученной родины.

Неужели Нидерланды, веселые, полнокровные Нидерланды, стали похожи на эту несчастную среди развалин былой жизни, с двумя крошечными, беспомощными детьми?..

Скорбный голос женщины вернул Генриха к действительности.

— Герцог приказал снять жернова и крылья со всех мельниц, чтобы принцу Вильгельму негде было смолоть и меры ржи для его солдат. Муж не послушался. Тайком, по ночам, ему подвозили зерно, и он молол. Тогда герцог велел его повесить, а крылья мельницы обрубить… Вот там, на косяке двери, он и висел три дня, пока испанцы не ушли отсюда. Тогда я вернулась с детьми из оврага, где пряталась… и похоронила мужа… У самого вон порога… Не было сил снести его куда-нибудь… подальше от дома…

Пилигрим слушал, не прерывая.

— Что же вы думаете делать теперь? — спросил Генрих с тоской.

— Не знаю… — прошептала женщина. — Может быть, двинусь в Маастрихт. Там у меня сестра. Да только и ей, верно, трудно. Везде разорение.

Генрих торопливо вынул свой кошелек и протянул женщине. Рука пилигрима удержала его. Генрих оглянулся. Паломник, развязав суму, отсчитывал золотые монеты. Женщина заплакала и спрятала лицо в одеяло прижатого к груди ребенка.

— Думал ли… муж… — говорила она, рыдая, — что детям его… как нищим… станут подавать на пропитание?

Пилигрим молча положил ей на колени деньги и встал.

— Пойдемте, — сказал он Генриху, не поднимая головы, — здесь небезопасно оставаться.

Генрих растерянно вертел в руках кошелек — его помощь была бы слишком ничтожна.

— Пойдемте! — настойчиво повторил пилигрим. — Поторопитесь и вы, добрая женщина. Детям нужен кров. А мужу вашему уже ничего не надо.

Когда они отошли от мельницы, пилигрим остановился и сказал, смеясь:

— Вы вот идете и все думаете: где я видел этого человека?

Генрих невольно покраснел:

— Вы угадали, как астролог. Так разрешите загадку.

— Вам — охотно! — ответил пилигрим и снял широкополую шляпу. — Куда не заносит судьба бедного «арьероса»…

— Патер Габриэль! — вскрикнул Генрих.

— Забудьте на время это имя, как я забыл ваше. Поборникам правды приходится теперь изменять имена и облик. — Он показал на свою паломническую одежду: — Перед вами «грешный католик», спешащий в Рим к престолу святейшего отца, чтобы принять его благословение…

Благословение?.. Генрих с отвращением вспомнил благословение «святых отцов» в кабачке.

— Где сейчас принц Оранский? — спросил он.

— У себя в дилленбургском замке… — низко надвигая, по привычке, шляпу, ответил патер Габриэль, — без войска, без средств, пока одинокий, но не утративший веры в правое дело. Альба — не простой враг. Он лучший стратег Европы. Но и он боялся открытой борьбы с принцем. Как лукавая змея, уползал он всякий раз, когда Оранский настигал его. Двадцать девять раз принц менял позицию. Но он не мог вложить в наемных солдат свое мужественное, упорное сердце. Их дразнила, доводила до безумия тактика Альбы. Герцог стал казаться им неуловимой, заколдованной тенью. К тому же надвигалась зима. Надвигался голод. Французские офицеры мечтали вернуться во Францию на помощь братьям гугенотам, сражающимся там против своего короля. Немцы, обманутые надеждой поживиться в Нидерландах, требовали роспуска. Мудрость подсказывала Оранскому не дать полкам бесславно рассеяться. Он увел их в Страсбург и, уплатив жалованье, отпустил.

Они долго шли молча.

Вдруг патер Габриэль остановился и стал выкапывать что-то посохом из земли. Тускло блеснул металл — показался поломанный, вдавленный шлем. Патер Габриэль поднял его и стал рассматривать.

— Как страшен был нанесенный удар!.. — проговорил он тихо. — Смотрите, вот французская надпись, залитая, видимо, кровью. Начальные слова молитвы. Этот шлем принадлежал, по-видимому, гугеноту, сражавшемуся за свободу Нидерландов… Да будет благословенно братство народов!..

Патер Габриэль осторожно прислонил шлем к придорожному камню, и тот остался лежать, как беспомощная отрубленная голова на чужой земле.

Они пошли дальше.