Алексей Орлов - Цареубийца. Подлинные мемуары графа Орлова

Государыне Елизавете Петровне говорили, что такое воспитание до добра не доведёт, напротив, большой вред Павлу Петровичу может причинить, но она слышать ничего не хотела: я-де ваших новомодных воспитаний не знаю, а по-старому детей всегда так воспитывали, и вырастали они здоровыми и крепкими. Однако Павел Петрович чем только не переболел; нос у него вечно был забит, так что разговаривал Павел Петрович, гундося и сипя, что продолжалось и в зрелые его годы. А ещё пустым страхам был подвержен – от каждого звука вздрагивал, иногда ни с того, ни с сего под стол залезал, а уж как темноты боялся, не приведи Господи!..

Кормили его, как на убой, – в младенчестве молоком, кашами и творогом так пичкали, что дитя наизнанку выворачивало; позже стали так же мясом перекармливать. Когда еда не в радость, она впрок не идёт – как ни кормили его, остался Павел Петрович низкорослым и тщедушным.

Умён был, учился легко, но ум его был с каким-то изъяном. Учитель, немец, сказал про Павла Петровича верные слова [28]: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвётся эта ниточка, машинка завернётся, и тут конец и уму, и рассудку».

Портрет Павла Петровича в детстве. Неизвестный художник, вторая половина XVIII века

Характера он был переменчивого и нетерпимого: мучил всех, кто возле него пребывал, а более – самого себя. Упрям был безмерно: хотел, чтобы всё по его желанию было; увлекался чем-либо с необыкновенной быстротою и затем столь же быстро покидал и забывал увлечение своё. Поспешен был во всём и от того часто ошибочен – и желал бы, может быть, что-то исправить, да уж поздно было!

Легко гневался и в гневе был страшен – голову закидывал назад, задыхался и хрипел, однако быстро отходил, слабея при этом. Разгневавшись, иной раз был жесток, но затем плакал, жалея тех, кого обидел.

…Что же ещё сказать? С малых лет к регламенту немецкому великое благоволение испытывал; откуда в нём это взялось, не знаю, – может, от Фёдора Бехтеева, что в воспитатели к нему приставлен был [29], одержимого военными уставами и муштрой: весь день он по минутам расписывал и каждое в нём действо как развод караулов проводил. Еду ли несут, на уборку ли слуги пришли, учителя на занятия – всё по регламенту, с рапортами, поворотами по команде и установленными телодвижениями. Маленький Павел Петрович это всё не только заимствовал, но и наставника своего превзошёл, а когда править начал, таковой регламент на всю Россию распространил. В пять утра трубачи повсюду подъём трубили, в шесть начинались служба во всех учреждениях и учёба, и торговля и прочие дела; всё производилось по уставу, и упаси Господи хоть единую букву нарушить – сразу публичное битьё и в Сибирь! Кнутобойство, правда, государь Павел Петрович отменил, однако плетьми стегали за самую малость…

В полдень трубили на обед и послеобеденный отдых, в два часа – снова на службу, в шесть – окончание её и домашние дела, в десять – отбой, после чего все должны были огни загасить и спать. И так каждый день, исключая воскресенье и праздники, когда на службу не трубили, но остальное оставалось, как в будние дни. А уж с мундирами какая морока была: для всех чинов гражданских мундиры были введены, даже для писарей; и на мундиры тоже устав был: как носить, как застёгивать и прочее.

Мне на старости лет тоже пришлось в мундир облачиться, когда вызван я был к государю-императору Павлу Петровичу для незамедлительного и полного рапорта о остоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлово – так в казённой бумаге значилось, которую принял я под расписку от нарочито посланного за моей особой фельдъегеря.

Павел I в молодые годы. Неизвестный художник, вторая половина XVIII века

Приезжаю в Кремль, там ещё после коронации ленты и венки висят, с колоколен звон идёт, пасхальная седмица была, – а государь принимает московских должностных лиц в Грановитой палате. На крыльце очередь, каждый загодя до своего времени приехал, чтобы, спаси Боже, не опоздать; кто бледнеет, кто краснеет, кто пятнами пошёл, и все крестятся и молятся, будто перед смертью. На того, чей черёд подошёл, смотрят, как на приговорённого, – и взаправду: иного уже под караулом от государя выводят, сажают в кибитку и увозят куда-то.

Настало и моё время; вхожу в двери и вижу государя Павла Петровича – стоит он при мундире и шпаге подле большого стола, заваленного бумагами, правой рукой на трость опирается, левую ногу в высоком лаковом сапоге вперёд выставил. Я шляпу снял, помахал ею, как по уставу полагается, поклонился кое-как, годы давали о себе знать, но доложил бодро, устав нимало не нарушив:

– По вызову вашего императорского величества губернский секретарь Иван Брыкин прибыл для незамедлительного и полного рапорта о состоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлово!

Вижу, государь наивнимательнейшим образом мундир мой рассматривает, ни одной пуговицы не пропуская, потом улыбнулся слегка и кивнул мне милостиво. Слава тебе Господи, пронесло – никаких недостатков, стало быть, в моём облике не обнаружил!

– Говори! – приказывает он мне и знак писарю делает, чтобы тот всё записывал.

Я рассказываю, коротко и чётко, по-военному, как раньше Измайлово процветало и как ныне в упадок пришло. Рассказываю и о том, как мы стараемся от полного разрушения его уберечь, но сил наших не хватает.

М. Клодаль. Коронация Павла I и императрицы Марии

Тут государь Павел Петрович как стукнет тростью об пол, да как закричит сипло и надрывно:

– Вот до чего правление женское, изменчивое и лживое, нашу державу довело! Матушка развела дармоедов, всё царство разворовали – всех прогоню палками! Воры, лихоимцы, казнокрады, не ждите от меня пощады!

Я стою ни жив, ни мёртв: ну, думаю, сейчас отправлюсь в Сибирь – там, видно, и закончу свои дни. Однако государь обратился ко мне с прежней улыбкой, будто вовсе не кричал:

– Я тебя припоминаю: когда я ребёнком был, тебе уже шли немалые года. А сейчас сколько исполнилось?

– Девяносто первый год идёт, ваше императорское величество, – отвечаю.

– Так ты моего прадеда Петра Великого застал? – спрашивает государь.

– Застал, ваше императорское величество, и даже был одарён им за службу.

– Отчего же ты до сих пор всего лишь губернский секретарь? При таком послужном списке? – удивляется государь.