Александр Коротков - Поверженный ангел [Исторический роман]

Начали они во вторник, в тот самый день, когда вкупе с приорами и предателем Ландо учинили перед дворцом кровавую бойню. До полуночи отряды жирных и ремесленников охраняли площадь и весь город, а в полночь большой отряд жирных и ремесленников, что позажиточней, со знаменем гонфалоньера справедливости двинулся в бедные кварталы, будто бы затем, чтобы искать тех, кому удалось убежать с площади, а на самом деле — чтобы утолить свою лютую злобу и отомстить тощему народу за то, что он посмел громко объявить о своем с ними равенстве. Всю ночь бесчинствовали и в Сан Барнаба, и в Беллетри, да и у нас тоже. Известно, что за дом у бедняка. Каждая плошка на счету. Так они, ироды, под предлогом, будто ищут кого, в каждой хибарке норовили все вверх дном перевернуть, все, что на глаза попадется, разбить и порушить. Словом, чуть не всех дотла разорили. А уж горше всего женам пришлось чесальщиков и вообще чомпи. Мало того, что мужья невесть где, в домах разор, как после нашествия какого, так еще надругательства всякие терпеть довелось от охальников…

К нам, к слову сказать, тоже заявились. Старуха моя, как их увидела, — опрометью ко мне. „Схоронись, — говорит, — хоть в погребе, пока их нечистая не унесет“. А у меня, как на грех, нога к ночи разыгралась. Ни встать, ни сесть. „Нет, — говорю, — никуда я отсюда не двинусь. Нет моих сил, будь что будет“. А тут и они входят. Человек десять. А впереди всех Джованни, братец Сальвестро Медичи. Вваливаются — и ко мне: „Был на площади?“ Хотел я ему сказать: что же это ты, мол, такой почтенный синьор, и ученый, и с достатком, а сам, как бандит, ночью по чужим домам шаришь, да промолчал. Но старуха моя молчать не стала. Налетела на них, что наседка. „Какая может быть площадь? — кричит. — Не видите разве: человек не то что встать, сесть не может“. Ну, Джованни видит — все правда, что она говорит, и ничем, значит, тут не поживиться, озлился да как толкнет мою старуху. „Сгинь, — кричит, — не лезь не в свое дело!“ Та, конечно, повалилась как сноп. Да так, что и встать не может. Потом уж я ее еле-еле на кровать перетащил. С того дня все стонет. Не дай бог, пережить ее придется…

На другой день по городу объявили указ: всем чесальщикам, шерстобитам и другим наемным рабочим под страхом смертной казни сдать всякое оружие. У нас никто не пошел сдавать. Все решили: еще самим пригодится.

Ночью ко мне пришел Николо да Карлоне. „Спрячь, — говорит, — до утра. Как рассветет, попробую выбраться из города“. — „Оставайся, — говорю, — только скажи, ради Христа, что случилось?“ Тут он мне все и рассказал. Как подобрал на площади знамя с ангелом, как спрятал его в потаенном месте, как его увидел Леончино и послал вдогонку людей. „Если, — говорит, — меня схватят, то знай, что схоронил я наше святое знамя в такой-то церкви, в таком-то и таком-то месте. Не забудь, — говорит, — и передай нашим, — Сыну Толстяка, или мессеру Панцано, или кого увидишь из верных людей“. А потом он рассказал мне об учителе Гваспарре дель Рикко. Подеста приговорил его до конца дней носить на одежде большой желтый крест… Господи, что за жизнь у человека! И на дыбе висел, и в Стинке сидел, чудом спасся от костра, а теперь вот крест…

Николо ушел еще затемно. Я запер за ним дверь и помолился святому угоднику, нашему покровителю, дабы ниспослал он ему спасение от врагов его. Да, видно, не дошла моя грешная молитва, не удалось ему выбраться за ворота. Но об этом я узнал потом, а в то утро к нам пришла другая страшная весть.

Не знаю, милая крестница, так было дело или не так, передаю то, что от людей слышал. Говорят, домой Леончино ди Франкино заявился, когда уже рассвело, здорово навеселе. Зажег зачем-то огонь и стал хвастать перед женой деньгами, которые ему заплатили приоры. И так расшумелся, что даже соседи через улицу и те всё слышали. Не иначе как еще приложился к бутылке. И все будто говорил, что теперь он уже больше не будет чомпо, что всех этих оборванцев давно пора перевешать, чтобы не мнили о себе бог знает что. И все будто твердил, что мог бы, мол, предупредить чомпи о том, что им готовят на площади бойню, да не хотел, потому что черт с ними, туда им и дорога. И рад, что Тамбо с Марко схватили и пытают. И что Николо поймали только благодаря ему, и что теперь уж, мол, от него, стервеца, дознаются, куда он запрятал знамя чомпи. Кричал, кричал, под конец утих. Соседи тоже задремали. Только ненадолго, потому что кто-то вдруг как закричит нечеловеческим голосом. Соседи с постелей повскакивали, в окошки высунулись, видят — выскакивает на улицу Фьора, жена Леончино, в одной рубашке, простоволосая и вся в крови. „Люди добрые, — кричит, — вяжите меня, я мужа убила!“ Тут стража прибежала, взяли ее, как была, в одной рубашке, и увели. Потом оказалось, что Леончино живой остался, совсем немножко она промахнулась. Поэтому капитан народа будто бы решил не казнить Фьору, а заточить ее в Стинке. По она, бедняжка, видно, совсем до края дошла. А может, помешалась. Рассказывают, не знаю, правда ли, что будто так и кричала: если, мол, вы меня в живых оставите, я мужа своего, негодяя, все равно порешу и вас всех, кого успею. Тут епископ и все решили, что в нее бес вселился, и постановили казнить ее без пролития крови, как ведьму…

А потом наступило воскресенье, пятое сентября. Страшнее дня, клянусь святым угодником, я еще не переживал за всю свою жизнь. Еще в пятницу люди капитана народа взяли и увели отца Аньоло, священника церкви Сан Лоренцо, которого я сам упросил звонить в колокол, чтобы дать сигнал к восстанию. Так вот, схватили его, пытали и утром в воскресенье осудили на вечное заключение в железной клетке, которую поставили над тюрьмой Стинке. Я не пошел к Стинке, но говорили, он все равно никого не узнает. Господи, и почему я сам не полез на колокольню? Черт бы с ней, с ногой, не отвалилась бы она. Зато мне-то, как говорится, семь бед — один ответ, а он ни за что сгинул…

В полдень к площади стали подходить солдаты, и пешие, и конные. Прошел слух, что будут казнить Тамбо и Марко Гаи. Но до вечера ничего не было. Потом говорили, что задержка произошла из-за того, что никто не хотел подписывать им смертный приговор. И Тамбо и Марко прошли три дознания — у капитана народа, у исполнителя справедливости и сверх всего у подеста. И ни один из них не нашел за арестованными никакой вины. Может, их бы даже и отпустили, если бы не Сальвестро и Микеле ди Ландо. Один человек (могу сказать о нем только, что сведущий человек) рассказывал, что к вечеру к подеста зашел Микеле, а потом Сальвестро, что они долго проговорили о чем-то, после чего подеста пошел во дворец и вынес Тамбо и Гаи смертный приговор, будто бы за то, что они хотели „сокрушить государство города Флоренции“. Но так ли там было сказано, бог весть: ведь приговор-то прочитать побоялись, хоть и должны были его прочитать.