Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Черт побери!.. Тут такая темень… а потом вы так торопитесь, Сычиха. Знаете, что я вам скажу?.. Послушайте, я, пожалуй, лучше вернусь наверх… держите-ка подсвечник.

– А как я управлюсь с дверью, болван?! Я ведь одна, без твоей помощи, не смогу отворить дверь в подвал! Ступай, ступай вперед.

– Нет… мне чересчур страшно.

– Смотри-ка, я за тебя сейчас примусь… берегись!..

– Ну, коли вы еще и грозитесь, я пошел наверх…

И Хромуля сделал несколько шагов назад.

– Ну ладно! Слушай… будь молодцом, – снова заговорила Сычиха, подавив гнев, – и я тебе кое-что подарю…

– В добрый час! – отозвался Хромуля, снова спускаясь вниз. – Коли вы будете говорить со мной в таком тоне, вы можете из меня хоть веревки вить, мамаша Сычиха.

– Спускайся, спускайся побыстрее, я очень спешу…

– Идет! Только вы мне пообещайте, что позволите малость подразнить Грамотея.

– В другой раз… нынче у меня времени нет.

– Да недолго, чуть-чуть; дайте мне его только немного побесить…

– Говорю тебе: в другой раз… Я ведь сказала тебе, что сегодня мне недосуг, я наверх спешу.

– А зачем тогда вам открывать дверь в его покои?

– Это тебя не касается. Ну что, скоро ты там? Может, Марсиали уже собрались в кабачке, а мне с ними потолковать надобно… Будь же славным мальчиком, и ты не пожалеешь… иди сюда.

– Знаете, видать, я вас сильно люблю, Сычиха… вы со мной делаете все, что хотите, – сказал Хромуля, медленно приближаясь к старухе.

Тусклый, колеблющийся свет горевшей в подсвечнике свечи слабо освещал темный коридор, черная тень отвратительного мальчишки вырисовывалась на позеленевшей от сырости, потрескавшейся стене.

В конце этого прохода сквозь полутьму можно было различить низкий выщербленный свод, ведущий в подвал, и толстую дверь на ржавых железных петлях; из окружающей тьмы ярким пятном выступали белый чепец и красная клетчатая шаль Сычихи.

После долгих усилий старухи и хромого мальчишки дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась.

Облако сырого пара вырвалось из этой мрачной пещеры, мрачной, как ночь.

Подсвечник, стоявший на земле, отбрасывал блики на первые ступеньки каменной лестницы, ведущей в подвал, ее последние ступеньки полностью терялись во мраке.

Громкий вопль, вернее, дикий рев донесся из глубины подвала.

– Ах! Вот и Чертушка здоровается со своей мамашей, – со злобной иронией прохрипела Сычиха.

И она начала спускаться по ступенькам, чтобы спрятать свою соломенную сумку в каком-нибудь темном закоулке.

– Я хочу есть! – закричал Грамотей, и голос его задрожал от ярости. – Видно, меня решили уморить, как бешеного пса!

– Ты проголодался, котик? – спросила Сычиха, громко расхохотавшись. – Ну что ж!.. Пососи свой большой палец…

Послышалось звяканье цепи, которую сильно натянули…

Потом донесся долгий яростный вздох.

– Берегись! Берегись! Не то сделаешь больно своей ножке, как на ферме в Букевале. Бедный ты мой папочка! – вмешался хромой мальчишка.

– А ведь он прав, этот сорванец! Веди себя спокойно, Громилушка, – продолжала старуха. – И кольцо, и сама цепь выкованы на славу, безглазый ты старик, – они ведь куплены у папаши Мику, а он продает добрый товар. Ты ведь сам во всем виноват; зачем было позволять, чтоб тебя связали во сне! А там уж остались пустяки: надеть кольцо на столб, а цепь тебе на ногу и водворить тебя сюда… здесь ведь свежо… и ты тут лучше сохранишься, старый франт!

– Одно только плохо: он тут, пожалуй, мохом обрастет, – вставил Хромуля.

Из подвала снова донеслось звяканье цепи.

– Эй! Эй! Чертушка, что ты скачешь, как майский жук, привязанный за лапку?! – сказала старуха. – Так и кажется, что я это вижу…

– Майский жук, скок! Скок! Скок! Грамотей – твой муженек! – пропел хромоногий мальчишка.

Этот стишок еще больше развеселил Сычиху.

Засунув свою сумку в щель в рассевшейся стене, тянувшейся вдоль лестницы, она спросила, выпрямляясь:

– Ты что-нибудь видишь, Чертушка?..

– Ни черта он не видит, – сказал Хромуля.

– А ведь он прав, этот мальчишка! Ну так вот, слушай меня, Громилушка: незачем тебе было на обратном пути с фермы валять дурака, добряка из себя строить… незачем было мешать мне обезобразить Воровку, плеснув ей в лицо серную кислоту! Ты тогда вдруг вспомнил о своей молчунье [18] Совесть. ; она, мол, в тебе почему-то заговорила! Я и поняла, что доброе тесто, из которого ты был слеплен, стало скисать, что тебя на честность потянуло… а отсюда только шаг до доноса… и в один прекрасный день ты на нас накапаешь [19] Донесешь. , и нас слопают… вот тогда-то, безглазый…

– Вот сейчас безглазый старик тебя и слопает, Сычиха, потому что он оголодал! – крикнул хромой мальчишка, изо всех сил толкнув старуху в спину.

Не ожидавшая этого толчка, Сычиха упала вперед, разразившись ужасным проклятием.

Слышно было, как она покатилась вниз по каменной лестнице.

– Куси… куси… куси!.. Сычиха теперь в твоих руках, Чертушка… Набросься-ка на нее, старик! – завопил Хромуля.

Потом, схватив соломенную сумку, лежавшую под камнем, куда засунула ее старуха, он быстро вскарабкался по лестнице, громко крича со свирепым смехом:

– Ну как, Сычиха? По-моему, этот толчок стоит предыдущего? На сей раз ты уж меня до крови не укусишь. Ах! Ты думала, что я не затаил на тебя зла?.. Нет уж, спасибо… у меня до сих пор кровь идет.

– Я держу ее… Эх, я крепко держу ее! – донесся из глубины подвала голос Грамотея.

– Ну, коли ты ее держишь, доход пополам! – ответил, оскалившись, Хромуля.

И он остановился на верхней ступеньке лестницы.

– Помогите! – закричала Сычиха сдавленным голосом.

– Спасибо тебе, Хромуля, – вновь послышался хриплый голос Грамотея, – спасибо!

Затем донесся его громкий вздох, выражавший устрашающую радость.

– Знаешь, я прощаю тебе все то зло, что ты мне причинил… – снова раздался голос Грамотея. – И в награду… ты сейчас услышишь, Хромуля, как поет Сычиха! Навостри-ка уши и слушай песню этой птицы, что накликает смерть.

– Браво!.. Я занял место в передней ложе, – откликнулся хромой мальчишка, усаживаясь на верхней ступеньке лестницы.

Хромуля, сидевший на верхней ступеньке лестницы, высоко поднял подсвечник, стараясь осветить ужасающую сцену, которая разыгрывалась в глубине подвала; однако там царил слишком густой мрак, и слабый свет не мог его рассеять.

Сын Краснорукого ничего не мог разглядеть.

Борьба между Грамотеем и Сычихой была яростной, но приглушенной: не слышно было ни слова, ни крика.

Лишь время от времени из подвала доносилось шумное дыхание или подавленный стон, что всегда сопровождает трудные и долгие усилия.