Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

Розовое личико Хохотушки с каждым днем бледнело все больше; ее прелестная мордашка, до сих пор такая свежая и круглая, теперь начала мало-помалу удлиняться; пикантная физиономия Хохотушки, обычно такая оживленная и сияющая, стала еще серьезнее и печальнее с того дня, когда гризетка повстречалась с Лилией-Марией у ворот тюрьмы Сен-Лазар.

– Как я рада вас видеть, сосед, – сказала девушка Родольфу, когда они вышли из швейцарской г-жи Пипле. – Знаете, мне надо вам столько рассказать.

– Прежде всего, соседка, скажите, как вы себя чувствуете? Сейчас поглядим внимательно на ваше красивое личико… по-прежнему ли оно румяно и весело? Увы, нет! Я вижу, что вы сильно побледнели… Не сомневаюсь, что вы слишком много работаете…

– О нет, господин Родольф, поверьте, я уже теперь приноровилась к тому, что приходится больше трудиться… А вид у меня такой просто от горя. Господи боже, ведь всякий раз, как я повидаю бедного Жермена, я грущу все сильнее и сильнее.

– Он что, все так же подавлен?

– Еще больше, чем прежде, господин Родольф. И самое прискорбное вот что: все, что я делаю для того, чтобы его утешить, обращается против меня… такая уж у меня судьба. – При последних словах слезы заволокли большие черные глаза Хохотушки.

– Объясните мне все подробнее, соседка.

– Ну вот, к примеру, вчера: я пошла повидать его и захватила с собой книгу, он просил меня раздобыть ее, потому что это роман, мы его вместе читали в радостные дни, когда были соседями. И вот при виде этой книги Жермен залился слезами… Меня это не удивляет, это так понятно. Конечно же!.. Он вспомнил о тех мирных и таких чудесных вечерах, которые мы проводили в моей уютной комнатке, сидя вдвоем у камелька, и мысленно сравнил их со своей ужасной жизнью в тюрьме… Бедный Жермен, как все это жестоко!

– Успокойтесь, милая соседка, – сказал Родольф молодой девушке. – Я вам уже говорил, что, когда Жермен выйдет из тюрьмы и его невиновность будет всеми признана, он встретится со своей матерью и друзьями и очень скоро забудет – рядом с ними и с вами – о той поре, когда он подвергался тяжким испытаниям.

– Я понимаю, господин Родольф, но покамест он так терзается. И потом, это еще не все…

– А что же еще?

– Дело в том, что он ведь единственный порядочный человек среди всех этих злоумышленников, и они его терпеть не могут, потому что он не хочет с ними водиться. Надзиратель, который сторожит в приемной зале, а он очень славный человек, сказал мне, что надо убедить Жермена не держаться так гордо, это, мол, в его собственных интересах… Он должен сблизиться с этими злодеями, пусть постарается… но только Жермен того не может, это, как говорится, сильнее его, и я вся дрожу, боюсь, что они со дня на день могут дурно с ним обойтись… – Хохотушка внезапно остановилась, смахнула слезу и прибавила: – Но что это я все о себе да о себе? Совсем забыла, что хотела поговорить с вами о Певунье.

– О Певунье? – с удивлением спросил Родольф.

– Позавчера, когда я ходила навестить Луизу в тюрьме Сен-Лазар, я ее встретила.

– Кого? Певунью?

– Да, господин Родольф.

– В тюрьме Сен-Лазар?

– Она выходила из ворот с какой-то старой дамой.

– Быть того не может! – воскликнул пораженный Родольф.

– Уверяю вас, сосед, что это была именно она.

– Должно быть, вы ошиблись.

– Нет, нет! Хоть она и была одета как крестьянка, я ее тотчас узнала; она по-прежнему красивая, только бледная, и вид у нее такой же милый и грустный, как прежде.

– Стало быть, она в Париже… А я об этом не знаю! Нет, не могу этому поверить. А что она делала в тюрьме Сен-Лазар?

– Верно, как и я, пришла кого-нибудь проведать; я не успела ее подробнее расспросить: старая дама, что с ней была, такая брюзга и все куда-то торопилась… Значит, вы ее тоже знаете, нашу Певунью, господин Родольф?

– Разумеется.

– Выходит, больше сомневаться ни к чему, значит, она мне именно о вас говорила.

– Обо мне?

– Да, о вас, сосед. Представьте себе, когда я ей рассказала о беде, что стряслась с Луизой и Жерменом, такими добрыми и такими честными, которых преследует этот злющий Жак Ферран, – конечно, я удержалась и не сказала ей, что вы ими обоими интересуетесь, так как вы мне запретили об этом говорить, – так вот, Певунья мне объявила, что если бы одна великодушная особа, с которой она, Певунья, знакома, узнала бы о злосчастной и незаслуженной судьбе бедных моих узников, то особа эта наверняка пришла бы им на помощь. А я у нее спросила, как имя этой особы, в ответ она назвала ваше имя, господин Родольф.

– Тогда это она, именно она…

– Сами понимаете, мы обе были очень удивлены таким открытием, вернее сказать, сходством имен, и потому мы пообещали написать друг дружке, одного ли того же Родольфа мы знаем… И сдается, что вы, сосед, один и тот же Родольф.

– Да, я интересовался судьбой этой бедной девочки… Но то, что вы мне рассказали, то, что вы встретили ее в Париже, так меня поразило, что, если бы вы не привели мне таких подробностей о вашей встрече с нею, я по-прежнему считал бы, что вы заблуждаетесь… Однако прощайте, соседка… то, что я узнал от вас о Певунье, заставляет меня откланяться… Оставайтесь и дальше столь же осторожной, никому не говорите о том, что неизвестные друзья в свой срок окажут покровительство и Луизе и Жермену. Эту тайну необходимо сохранять сейчас больше, чем когда-либо раньше. Кстати, а как поживает семейство Мореля?

– Все они чувствуют себя с каждым днем лучше, господин Родольф, сама госпожа Морель уже поднялась на ноги, а дети просто на глазах поправляются. Все они обязаны вам своим благополучием, да и самой жизнью… Вы были так щедры к ним, так великодушны!.. А как себя чувствует сам Морель, как его здоровье?

– Гораздо лучше… Как раз вчера я справлялся о нем; время от времени у него наступает просветление, и теперь появилась твердая надежда, что его вылечат от безумия… Мужайтесь, милая соседка, и до скорого свидания… Вы ни в чем не нуждаетесь? Вам хватает тех денег, что вы зарабатываете?

– О да, господин Родольф; я ведь прихватываю теперь часть ночи, и мне это совсем не трудно, ведь я все равно почти не сплю.

– Увы, бедная вы моя! Боюсь, что папа Пету и Рамонетта не слишком много поют, если они ждут, чтобы вы первая запели…

– Вы не ошибаетесь, господин Родольф; я и мои пташки, мы теперь совсем не поем. Господи, вы, пожалуй, станете надо мной смеяться, господин Родольф, но все равно я скажу: по-моему, они понимают, что мне так грустно!.. Да, и они теперь не встречают меня веселым щебетаньем, а встречают теперь такой нежной, такой жалобной трелью, как будто хотят утешить меня. Не правда ли, я просто сумасшедшая, что этому верю, господин Родольф?

– Вовсе нет. Я уверен, что птички – ваши добрые друзья, и они вас так любят, что замечают ваше горе.