Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Кстати, о госпоже Серафен… Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?

– Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.

– Вот именно.

– Нет, я ее еще не видал.

– И я не видел.

– Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!

– Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает… Как же ты увидишь эту красотку?!

– Ну так вот! Я ее видел!

– Ты?

– Каким образом?

– А какая она из себя?

– Высокая? Маленькая?

– Молодая? Или старая?

– Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы… Славная была девочка!

– Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?

– Я не то чтоб ее хорошо разглядел… я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!

– Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?

– Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек…

– Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.

– Стоп, стоп, стоп…

– Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду…»

– Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?

– Ровно никакого.

– Зачем же ты ее изрекаешь?

– Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник – друг человека».

– Ну вот, коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?

– Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.

– Кто «она»? Дорожка?

– Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.

– Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдвоем с женщиной на Земле – и род людской прекратится!

– Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность – вежливость королей».

– Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!

– Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»

– Уф! До чего красиво!

– А я вот что думаю: по-моему, наш патрон из-за своего суеверия все больше тупеет.

– Может, им овладело раскаяние, и потому он выдает каждому из нас по сорок су на завтрак…

– Скорее он просто свихнулся.

– Или заболел.

– Мне уже несколько дней кажется, что у него какой-то потерянный вид.

– Да, его что-то почти совсем не видно… Раньше он, нам на горе, появлялся у себя в кабинете ни свет ни заря и все время чего-то от нас требовал, а теперь по два дня в контору носа не кажет.

– Оттого-то старший письмоводитель просто завален работой.

– И мы нынче утром, того и гляди, околеем с голоду, дожидаясь его!

– Да, в нашей конторе большие перемены!

– Представляете, как был бы удивлен этот бедняга Жермен, узнай он о том, что у нас происходит. «Вообрази, дружище, – сказал бы я ему, – патрон выдает каждому из нас по сорок су на завтрак». – «Ни за что не поверю, того быть не может», – услышал бы я в ответ. – «Еще как может! Патрон сказал об этом мне самому, Шаламелю». – «Ты что, смеешься?» – «Да совсем не смеюсь! Вот как все это было: первые два или три дня после смерти мамаши Серафен мы вообще без завтрака сидели; с одной стороны, это было неплохо – по крайней мере, не хлебали ее варево! Но, с другой стороны, нам приходилось тратить свои денежки на еду. Но сколько-то мы терпели, говоря себе: «У патрона нет теперь ни домоправительницы, ни служанки, когда он опять прислугу заведет, мы опять начнем давиться по утрам отвратительной похлебкой». Ну так вот! Ничего подобного, мой милый Жермен: патрон опять завел служанку, а наш завтрак так и остался погребенным в реке забвения! И тогда меня, как говорится, послали парламентером к патрону изложить ему жалобы наших желудков. Когда я пришел к нотариусу, он о чем-то беседовал со старшим письмоводителем. «Не буду я вас больше кормить по утрам, – проворчал он угрюмо, думая о чем-то своем, – у моей новой служанки нет времени возиться с вашим завтраком». – «Но ведь было условлено, сударь, что вы обязаны давать нам еду по утрам». – «Ладно, покупайте себе что-нибудь на завтрак, а я вам буду давать на это деньги. Сколько вам понадобится? Сорок су на каждого хватит?» – прибавил он, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он сказал «сорок су», но мог с таким же успехом сказать и «сто су» либо «двадцать су»! «Да, – поспешил я ответить, – сорока су хватит!» – «Идет! – ответил он. – Старший письмоводитель будет выдавать вам деньги, а я с ним сочтусь». С этими словами патрон захлопнул дверь у меня перед носом. Согласитесь, господа, что Жермен будет просто поражен щедростью нашего патрона.

– Жермен скажет, что патрон, должно быть, употребил много спиртного.

– Вернее, злоупотребил спиртным!

– Шаламель, уж лучше сыпь поговорками, но не занимайся игрою слов!

– Нет, серьезно: я думаю, что патрон болен. За последнюю неделю он стал просто неузнаваем: щеки у него так ввалились, что в них твой кулак войдет!

– А уж до чего он стал рассеян! На это стоит поглядеть. Вчера он приподнял на лоб свои очки, чтобы пробежать глазами какой-то счет, так вот, глаза у него были красные и светились, как горящие угли.

– Ну что ж, он был в своем праве, ведь «добрый счет дружбе не помеха»!

– Не мешай мне говорить. Поверьте, господа, все это весьма странно. Я подаю ему бумагу, а он сидит, не поднимая головы.

– Кто? Патрон? Да, все это и впрямь куда как странно. Отчего это он сидел, не поднимая головы? Верно, кипел от гнева, если только его привычки, как ты утверждаешь, круто не переменились.

– Ох, до чего ты несносен, Шаламель! Говорю тебе, что я подал ему бумагу вверх ногами.

– Вот он, должно быть, разворчался!

– Как бы не так! Да он этого просто не заметил; просидел, уставившись на бумагу, минут десять, так и сверлил ее своими глазищами, а потом вернул мне ее… пробормотав: «Все правильно!»

– И он все время держал ее вверх ногами?

– Все время…

– Стало быть, он ее не читал?

– Черт побери, конечно! Разве только он умеет читать снизу вверх…