Эжен Сю - Парижские тайны. Том 1 [с иллюстрациями]

– Я много страдал и сейчас страдаю, поэтому знаю тайну многих горестей!

– Вы, монсеньор? Вы несчастны?

– Да, ибо можно сказать, что судьба заставила меня пережить все несчастья, чтобы я мог их понимать и сострадать. Я дружил – и судьба поразила меня рукой друга; я любил со всем пылом и доверчивостью юности – и первая любовь обманула меня; я стал супругом – и судьба нанесла мне удар в лице моей жены; как сын я был поражен рукою отца; как отец я был убит смертью моего ребенка.

– Я думала, монсеньор, что у великой герцогини не было детей.

– Да, это так, но еще до брака у меня была дочь, которая умерла совсем маленькой… Вам это может показаться странным, однако утрата этого ребенка, которого я почти не видел, омрачила всю мою жизнь. И с возрастом боль становится все сильнее! Каждый год удваивает мою горечь, можно сказать, она возрастает по мере того, как росла бы моя дочь. Теперь ей было бы семнадцать лет!

– А где ее мать, монсеньор? Она жива? – минуту поколебавшись, спросила Клеманс.

– О, не говорите мне об этом! – воскликнул Родольф, и черты его омрачились при одном воспоминании о Саре. – Ее мать недостойное создание, душа, окаменевшая от эгоизма и честолюбия. Иногда мне кажется, что моей дочери лучше было умереть, чем остаться на руках у подобной матери.

Клеманс почувствовала некое удовлетворение от этих жестоких слов Родольфа.

– Да, теперь я понимаю, что вы вдвойне горюете о вашей дочери! – воскликнула Клеманс.

– Я бы ее так любил!.. И потом, мне кажется, что у нас, владетельных князей, в любви к сыну, к наследнику, всегда примешиваются соображения имени и рода, подспудный политический интерес. Но дочь! Дочь любят только ради нее самой. Именно потому, что мы часто видим человечество в самом неприглядном обличье, для нас есть особая радость и отдохновение в созерцании невинной и чистой души. О, как сладостно вдыхать аромат непорочности, следить с беспокойством и нежностью за первыми, еще неловкими движениями дочки! Ни одна самозабвенно любящая мать, как бы она ни гордилась своей дочерью, не испытывает невыразимой сладости этих чувств; все это ей слишком близко и знакомо, поэтому она скорее оценит достоинства храброго и доблестного сына. И потом, вы не находите, что в любви матери к сыну и отца к дочери есть нечто трогательное? Сильный всегда покровительствует слабому, который нуждается в защите. Но сын защищает мать, а отец защищает дочь.

– Да, это так, монсеньор.

– Но, увы, к чему говорить об этих неизъяснимых радостях, если нам не дано их испытать? – с горечью закончил Родольф.

В голосе его прозвучала такая душераздирающая боль, что Клеманс не смогла сдержать предательскую слезу.

После недолгого молчания Родольф, чуть не краснея из-за того, что не сдержал своих чувств, с печальной улыбкой сказал г-же д’Арвиль:

– Простите, сударыня, мои сожаления и горькие воспоминания оказались сильнее меня. Еще раз прошу прощенья…

– Ах, монсеньор, поверьте, я разделяю ваше горе. Разве у меня нет на это права? Разве вы не разделяете мои страдания? К сожалению, я ничем не могу вас утешить…

– Что вы! Ваше доброе сочувствие так помогает мне. Иметь возможность высказаться – уже великое утешение, а я не стал бы говорить о своих страданиях, если бы не сердечность нашего разговора, которая пробудила во мне горькие воспоминания. С моей стороны это слабость, но, когда заходит речь о юной девушке, я невольно вспоминаю дочь, которую утратил…

– Но это же так естественно! Вот послушайте, с тех пор как я повидалась с вами, монсеньор, я несколько раз сопровождала одну знатную даму во время ее визита в тюрьму: она покровительствует молодым женщинам, заключенным в Сен-Лазаре. Там сидят далеко не невинные создания. Если бы я не была матерью, я судила бы их строже… а я ощущаю болезненную жалость при мысли, что, может быть, они не пали бы так низко, если бы не жили с детства в нищете и заброшенности. Не знаю почему, но после этого мне кажется, что я люблю свою дочь еще больше…

И маркиза залилась слезами.

– Я только надеюсь, что вы не откажете мне в поддержке и в советах, не правда ли, монсеньор?

– Где бы я ни был, далеко или близко, я всегда буду с живейшим интересом следить за вами… И насколько это от меня зависит, постараюсь сделать все, чтобы вернуть счастье вам… и человеку, которого издавна считаю верным и близким другом.

– О, спасибо, спасибо за это обещание, монсеньор! – воскликнула Клеманс, утирая слезы. – Без вашей великодушной поддержки я бы, наверное, не выдержала, но, поверьте мне, клянусь вам, теперь я найду силы мужественно выполнять мой долг.

При этих словах маленькая дверь, скрытая под обоями, внезапно распахнулась.

Клеманс вскрикнула, Родольф вздрогнул.

Появился маркиз д’Арвиль, бледный, взволнованный и глубоко тронутый: на глазах его блестели слезы.

Когда прошел первый миг удивления, маркиз шагнул к Родольфу.

– Монсеньор, – сказал он, протягивая принцу письмо Сары. – Вот гнусное письмо, которое я только что получил у вас на глазах… Прошу вас сжечь его, но предварительно прочтите.

Клеманс ошеломленно смотрела на мужа.

– Боже, какая низость! – вскричал Родольф, пробежав глазами письмо.

– Да, монсеньор, но есть вещи еще более низкие, чем эта подлая клевета… Мое поведение!

– Что вы хотите этим сказать?

– Только что, вместо того чтобы смело и открыто показать вам это письмо, я сделал вид, что спокоен, но в сердце у меня бушевала ревность, ярость и отчаяние… И это не все. Знаете, что я сделал, монсеньор? Я постыдно спрятался за этой дверцей, чтобы вас подслушивать… Да, я пал достаточно низко, чтобы усомниться в вашем благородстве, в вашей чести… О, гнусный автор подобных писем знает, кому их адресовать. Он знает, как слаба моя голова… Так вот, монсеньор, скажите, после того, как я услышал все, что здесь говорилось, ибо я не пропустил ни единого слова, после того, как я узнал, что привлекает вас на улицу Тампль, после того, как опустился до недоверия к вам и поверил этой ужасной клевете, заподозрив… скажите, могу ли я на коленях умолять вас о жалости и пощаде? И я умоляю вас, смотрите, смотрите, Клеманс, ибо я могу теперь надеяться только на ваше великодушие!

– Боже мой, дорогой Альбер, за что мне вас прощать? – сказал растроганный Родольф, сердечно протягивая маркизу руки. – Теперь вы знаете все наши секреты, я очень этому рад и могу вас только пожурить, что и сделаю с удовольствием. Невольно я проник в вашу тайну, так сказать, стал вашим наперсником, но что еще лучше, вы стали наперсником маркизы, то есть вы знаете теперь, чего вам ждать от ее благородного сердца.

– А вы, Клеманс, – печально обратился маркиз д’Арвиль к жене, – простите ли вы и этот мой грех?