Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— А ты что, боишься их, леших? — негромко и дружелюбно спросил он.

— Ежели как ты, то чего его бояться. У тебя и глаза добрые, и борода белая, а не черная…

Она переминалась с ноги на ногу. Темные исцарапанные ее ноги готовы были пуститься прочь.

Странно, как напомнила она ему Софи. Но та была вся тоненькая, прозрачная, а эта — крепковата статью и смуглая ее кожа выступала из беленького платья почти черной.

И все-таки и глаза эти, простодушные и любопытствующие, и детское худое личико пронзительно напомнили ему умершую дочку…

— Что ж ты одна по лесу ходишь? — спросил он, все еще не решаясь сделать хоть шаг, чтобы не напугать девчонку.

— А буренку пасу, некому ж больше, — она уже заулыбалась. Звук человеческого голоса, простой и добрый, успокоил ее.

— И часто так одна бродишь? — опять спросил он.

— А надо ж буренку подкормить, — рассудительно заметила девочка. — Зимой-то молочка даст, все сыта буду…

— Хозяйка, — уважительно протянул Александр. — Ну и как же тебя зовут.

— Александра я, — важно ответила девочка, — в деревне-то Шуркой кличут, а вовсе Александра я.

— Мать, наверное, обыскалась, кличуши, — сказал он, беспокоясь, что девочка может одна заблудиться в лесу, да и дело к вечеру шло.

— У меня матки нет, усопла она, — опять рассудительно заговорила девочка, — у меня и тятеньки нет. Одна я живу, братья есть, да они в другой деревне, да и семьи свои у них, не хотят меня брать, лишний рот, говорят…

— Небось голодная? — спросил он, пронзительно почувствовав вдруг жалость к этой босоногой, дочерна загоревшей девочке.

— А я всегда голодная, — улыбнулась девочка. — В лесу вот брусники наемся да корешков от сыроежек, и то слава Богу. А буренушка моя дает мне молочко.

— Хочешь, покормлю тебя, у меня и сухари есть, — неожиданно предложил он.

— Ой, я сухарей сроду не едала, — оживилась девочка. — Ты в лесу, что ли, живешь?

— Да, тут, неподалеку, — ответил он.

— Дак я теперь знаю, кто ты. Ты старец Федор, сказывали по деревне — живет в лесу, все один да один, а в деревню идти не хочет…

— Верно говоришь, — согласился он. — Так что, пойдешь в мою келью?

— Пошли, — уже весело согласилась Александра.

Они пошли по крохотной, едва заметной тропинке, петляющей вокруг высоченных сосен, медово облитых шершавой корой. Крона сверху почти закрывала белый свет, и оттого в лесу было сумрачно и тихо.

Александр смотрел, как бойко хрустела Александра сухарями, запивая квасом из большой деревянной чашки, как встала от стола прямо к образу, висящему на бревенчатой стене, и истово перекрестилась:

— Господи, слава тебе, накормил…

Александр смотрел на девочку и жалел ее, и смешно ему было от ее детски-рассудительного тона.

— Грамоту знаешь? — спросил он.

— Это что ли аз да буки? — переспросила она. — Дак ведь зачем девке грамота — как вырастешь, так и замуж пойдешь, а там — какая грамота…

— А ты что, и замуж хочешь? — удивился он.

— А чего там делать, замужем? — опять рассудительно ответила она. — Одна работа только, да мужик пьяный, да ребятешки сопливые… — Она презрительно усмехнулась. — И чего я там не видела, замужем, — серьезно сказала она.

Он спокойно присел на деревянную лавку под образом и спросил:

— Коли хочешь, научу тебя читать?

— Ой, правда? — обрадовалась она. — У нас в деревне все девки неграмотные да и мужика-то грамотного только два — староста да лапотник Нечай. Ну, они в солдатах были, отслужили по двадцать пять лет…

Все больше и больше нравилась ему эта не по годам рассудительная и серьезная девчонка, и так захотелось ему погладить ее по голове, потрепать по тонким белым волосам, но он не осмелился. Слишком уж серьезной была Александра, а ласки, верно, не видала с самой смерти матери и отца.

— Давай, садись, поглядим вот эту книгу…

Он взял со стола Священное Писание и развернул посередине.

Тыча черным от грязи пальцем в буквы, училась Александра говорить имена букв, мало она знала, всего две, но их узнавала безошибочно. Он назвал ей другие, и она сразу запомнила…

Солнце давно спустилось за лесом, он зажег маленькую коптилку, и при ее свете видела Александра крохотные черные загогулины…

Спать ей он постелил прямо на лавке, а сам ушел во двор кельи и долго смотрел на звезды и тихо молился…

Так и прижилась Александра в его келье. Уходила по утрам пасти свою буренку, бегала в деревню подоить ее и возвращалась в келью к старцу Федору. Училась она легко, весело, буквы все скоро знала назубок, а потом и начала читать, но слова Священного Писания были ей непонятны, и он долго растолковывал каждое слово.

— Ты гляди, — восхищалась она, — загогулинки черные, а выходит, слова, да все важные такие…

Ему нравилось учить ее азбуке, чтению и письму, но скоро стал он разговаривать с ней и о другом — о Боге, Отце Небесном, о долге человека перед ним, о винах и грехах человеческих…

Зимой Александра в келье не показывалась — не в чем было ей бегать по глубокому снегу, и старец Федор сходил в деревню и принес Александре валенки на ее ногу, да шубейку, да платок пуховый.

Александра удивлялась, откуда у старца такие деньги — для нее вещи эти стоили дорого, сроду не бывало в ее руках и медной полушки.

— Бог дал, — серьезно отвечал Александр и заставил девчонку надеть теплые вещи.

А весной опять повадилась она в лес с буренкой, пускала корову пастись возле кельи, а сама прилежно училась читать, писать и считать.

Кроме Священного Писания, книг у Александра больше не было, но зато Александра знала теперь многие отрывки наизусть и часто повторяла их про себя…

Он поражался ее способностям. Выросшая в глухой сибирской деревне, девчонка эта скоро стала говорить по-французски, немного знала и по-немецки, а уж читала так, что и он заслушивался ее выразительными интонациями.

Словно бы Бог послал ему утешение на старости лет — видеть и учить смышленую, не по годам рассудительную деревенскую девчонку…

Выросла и похорошела Александра, стала взрослой и рассудительной девушкой, но все больше тянулась к знаниям, и знаниям особенным — о Боге, о Вселенной, о всей земле. Братья сватали ее замуж, но она презрительно отнекивалась и убегала в келью старца Федора.

— Вот бы поглядеть-походить по монастырям, может, где и установиться, — нередко говаривала она Александру.

Он только взглядывал на нее и тихо качал головой — и с чего это молодой красивой девушке мнилось и мечталось о тихой монастырской жизни?

— А ты пойди да погляди, какая она, монастырская жизнь, может, и не понравится, — однажды предложил он ей.

— Как это пойди да погляди, — серьезно взглянула она на старца, — это ж пропасть денег надо, хотя у меня и ноги крепкие, могу пешком дойти, да и кто примет меня, да и куда идти? — она явно растерялась перед такой перспективой.