Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Наталья Дмитриевна опекала Жозефину, эстляндскую уроженку по фамилии Бракман. Высокая, изящная, недурная собой, она без памяти любила Александра, почти боготворила его, и Наталье Дмитриевне нравилась эта ее самоотверженная любовь и преданность ссыльному поселенцу…

Итак, их было трое — Олечка, Жозефина и Наталья Дмитриевна.

Мужчины не стали принимать участия в их намечающемся пикнике — скучно сидеть на траве за городом, где-нибудь на лесной поляне, любоваться красотами природы и слушать дамские разговоры.

Но в помощь и охрану дали двух дюжих мужиков — верного Федота и слугу Муравьевых Романа, а уж без преданной Матрены Наталья Дмитриевна никуда и не выезжала.

Смутное чувство все не оставляло ее, и собиралась она на этот раз так, как никогда не делала во все прошлые пикники на природе…

Ясное солнце разогнало все тучки, безоблачное небо предвещало хорошую погоду на несколько дней, и караван тронулся в путь. Коляска для дам, повозка со снедью, провизией, коврами для подстилки, складными стульчиками, посудой. Они выехали рано утром, и к обеду уже расположились на прелестной поляне, обрамленной высоченными соснами, затканной веселым разнотравьем и огибавшим ее коричневым ручейком.

Весело затрещал костер, расстелились у него ковры и пологи, и все уселись возле жбанов с квасом, груды снеди и уже предвкушали обильную и сытную еду, как вдруг из леса вышел высокий сухой старик в длинной белой бороде, холщовой блузе и холщовых же панталонах, в высоких охотничьих сапогах и с посохом в руке.

Он неловко подошел к костерку, поклонился в пояс рассевшимся дамам и учтиво поздоровался…

Наталья Дмитриевна освободила место возле себя и широким жестом руки пригласила нежданного гостя за импровизированный стол на траве.

— Благодарствуйте, — слегка поклонился старик, — не откажусь…

— Страннику — первое место и почет в доме, — нараспев произнесла Наталья Дмитриевна. — Не спрашиваю вас ни о чем, вижу, что давно в дороге и проголодались…

Федор Кузьмич бросил на траву свой толстый синий кафтан, неловко присел на него, снял с плеча маленькую котомку.

— Примите и вы мое угощение, — сказал он и разложил, вытащив из мешка, сухари.

— А вы попробуйте нашего угощения, — опять любезно проговорила Наталья Дмитриевна.

Она и сама не понимала, что за фантазия пришла ей в голову пригласить незнакомого старика к еде да еще и так вежливо и добросердечно разговаривать с ним. Но она уже давно жила в Сибири, понимала народ и знала, что никто ее здесь обидеть не может.

— Путь далече держите? — все так же сдержанно спросил старик.

— До Ялуторовска, — неожиданно для самой себя ответила Наталья Дмитриевна.

Оля и Жозефина в изумлении уставились на нее.

— Там живут наши товарищи, ссыльные, — опять улыбнулась Наталья Дмитриевна. Отчего-то чувствовала она безотчетную симпатию к странному старику.

Он взял немного хлеба, раскрошил в руке и кинул за спину.

— Птицам тоже надо кормиться, — тихо, глуховатым голосом сказал он.

Все общество принялось за еду. Они все сидели вместе, Матрена, Федот и Роман, Наталья Дмитриевна и Жозефина.

— Наверно, тоже издалека идете? — немного насытившись, спросила Наталья Дмитриевна старика.

— Да нет, брожу вокруг, — неясно ответил старик и занялся едой. Ел он медленно, аккуратно, не кроша хлеб, не рассыпая остатки.

— Такая прелестная погода, — сказала Жозефина по-французски, — жаль будет возвращаться…

— А мы и не вернемся сегодня, — невозмутимо ответила Наталья Дмитриевна, — к вечеру доберемся до Ялуторовска, там переночуем, а завтра по холодку и домой приедем…

— И не боитесь так путешествовать? — вдруг спросил старик на чистейшем французском.

— Да нет, что ж нам бояться, давно уж я знаю, что в Сибири нет злых людей, — и осеклась. Она ответила ему тоже по-французски и только теперь поняла это. И в изумлении воззрилась на старика.

— Вы так хорошо удивляетесь, — сказал старик, — и добрая, видно, это по вашему лицу можно определить…

Она снова заговорила о чем-то и с удовольствием слушала его речь. Не простой, значит, старик, подумала она, но постаралась скрыть свое изумление.

— Олечка, — обратилась она к дочке Анненковых, — поговори с человеком, у тебя все еще не хватает практики в языке…

Она немножко лукавила. Полина, или Прасковья Егоровна, как стали звать Анненкову, не учила дочку французскому — он и так был ей родной.

— А почему вы вышли из леса, как будто леший или домовой, — спросила Оля, миловидная девочка уже четырнадцати лет. Она нимало не смущалась под взглядом старика.

— А я хожу, брожу по лесу, ищу травы, корешки всякие, на птичек гляжу, — глуховатым голосом начал старик, — красиво убрал землю Господь…

— Я смотрю на вас, — медленно заговорила Наталья Дмитриевна, — и мне кажется, что я где-то и когда-то видела вас. Только было это очень давно и вовсе не здесь…

Она смотрела на старика, и ей действительно казалось, что она знает его, надо только напрячь память, порыться в ее залежах, и вспомнится. Но нет, не могла вспомнить…

— А вы тоже из ссыльных? — спросила она. Он молча кивнул головой.

— И в кандалах ходили? — опять по-французски спросила она.

— И это было, — он кивал головой. Лицо его, свежее, белокожее, немного покрасневшее под загаром, было очень красиво. Большие голубые глаза щурились от близорукости, седая длинная борода и седые же волнистые волосы по краям обширной лысины обрамляли его лицо, словно рамой.

— Вы очень красивый человек, — медленно сказала Наталья Дмитриевна, — наверно, многие женщины любили вас…

Старик усмехнулся и пожал плечами.

— Из наших? Из декабристов? — спросила и Жозефина.

Он молча покачал головой.

И тут словно прорвало какую-то плотину — Наталья Дмитриевна начала рассказывать о восстании, о заключении лучшей части дворянского общества в крепость, о женщинах, последовавших в Сибирь за мужьями, о тягостных годах казематов, где жили они в тюремных камерах…

Она говорила долго.

И видела, как лицо старика словно покрывается паутиной грусти и сожаления, видела, что вся история декабристов глубоко трогает и волнует его сердце.

— Простите, заболтала я вас, — наконец сказала она, взглянув на глаза странного старика.

Он медленно поднялся, отвесил низкий поклон, а потом сказал своим глуховатым, едва слышным голосом:

— Благодарствуйте за хлеб-соль. Помогай вам Бог…

Еще миг, и белая его рубаха замелькала между медовыми стволами сосен, а потом и вовсе растворилась в глубине леса…

Он шел по лесу, а в памяти его стояло простое русское лицо женщины, и он видел, сколько горя она перенесла, и видел, сколько еще придется ей перенести. Он мог бы сказать ей, какие утраты и горести ожидают ее, мог бы рассказать ей всю ее судьбу — он теперь ясно видел людей. Но ничего не сказал. Зачем? Придет день, и она загорюет, а раньше пусть живет минутной радостью…