Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

И вообще, кто он такой, чтобы так волновать ее воображение, кто такой этот писаный красавчик и щеголь, почему от звука его голоса она вся стала сама не своя, превратилась в безвольное существо, могущее исполнять все прихоти и желания этого банального щеголя, вероятно, могущего заставлять всех женщин вот так трепетать и подпадать под его власть? Нет, надо взять себя в руки, не поддаваться этим неотразимым чарам…

Но как сладостно это ощущение покоренности чужой воле, как удивительно это безволие и слабость — так вот, значит, что такое любовь, эта болезнь, мгновенно поражающая человека. Нет, долой любовь, долой это покорение, долой это рабство…

Она встала со скамейки опять холодная и вежливая, спокойная и достойная. Тайком от всех, с черного входа пробралась она в свою комнату и остановилась перед зеркалом в золоченой раме. И не узнала себя. Темная глубина появилась в ее светлых голубых глазах, они отливали яркой синевой, губы вспухли и рдели ярким красным цветом, а брови застыли в изгибе глубокого удивления. Она усмехнулась — вот что делает любовь с человеком, как преображает самый его облик. И резко замахнулась на себя, ненавидя и презирая свою сущность, готовую поддаться чарам любви, оставить самое себя и предаться сладостному ощущению рабства…

Медленно, без помощи дворовых девушек и горничных, уложила она свои пепельные косы на макушке, протянула вдоль щек еще не развившиеся локоны, облачилась в бальное платье, разложенное на креслах, и примерила голубые камешки бирюзы. Они так и засверкали на ее снежно-белой шее, заискрились в крохотных ушах, а руки отяготились громадным браслетом с такими же точно камнями.

Натали знала, что выглядит неплохо, что туфельки ее в самый раз — не жмут и не хлопают, приняла важный и надменный вид и вышла из комнаты, собираясь спуститься вниз по устеленной коврами лестнице в бальную залу, где уже слышался звук настраиваемых инструментов. Отец пригласил для бала целый оркестр итальянских музыкантов, и они готовились достойно отработать заплаченные им взятые в долг деньги…

Рундсброк стоял у самых выходных дверей и первым увидел Натали, спускавшуюся по высокой лестнице. Она шла гордо и независимо, словно королева, нисходящая до своих подданных. Хороша, отметил про себя завзятый комплиментщик и с интересом следил за этим ее медленным спуском.

Первым он подошел к ней и напомнил о ее обещании. Но она холодно взглянула на него и ответила, что не собирается менять свое расписание танцев, а каждый уже расписан и вряд ли там найдется местечко для неожиданного гостя.

Но Рундсброк крепко взял ее за локоть и подвел к родителям, весело болтающим с гостями.

— Да, Натали, ты должна быть полюбезнее с нашим гостем, — откликнулся отец на его просьбу уговорить Натали протанцевать с ним.

Натали гордо кивнула головой, и Рундсброк получил первый тур вальса.

У нее снова слегка закружилась голова, едва он положил руку на ее талию и слегка приблизил к себе. Опять бросилась в голову кровь, гулко забилось и провалилось сердце, но она взяла себя в руки и старательно выполняла все па танца, стараясь не смотреть в лицо настырного партнера.

— Вы будете великолепной женой, — внезапно шепнул он ей, и она безмерно удивилась этим его словам. Прогнала вдруг охватившую ее слабость, заставила ноги кружиться с удвоенной быстротой, прислушиваясь к тактам музыки.

А потом и вовсе отдалась танцевальному ритму, не думая ни о чем, не отвечая на реплики и комплименты своего кавалера.

— Как они хороши, — шепнула мать отцу, и он с волнением всматривался в танцующую пару, мысленно просчитывая, сумеет ли он дать что-то за Натальей в приданое. Хорош-то хорош ее партнер, а ведь и он глядит, чтобы невеста была богата. А имение разорено, заложено-перезаложено, он влез в такие долги, что хоть глаза зажимай да беги из дома, само имение куплено в долг, и все надежды теперь только на то, что Натали достойно выйдет замуж, а зять окажется состоятельным человеком…

Он мрачно смотрел на красивую пару, и мысли его вертелись вокруг насущных забот…

— Надеюсь, вы не откажетесь принять меня завтра поутру, когда разъедется вся эта орава гостей, — шепнул Рундсброк Натали, и она спокойно наклонила голову в знак согласия. Завтра он приедет, они пойдут в ее любимую аллею, усядутся на ее любимой скамейке, и она сможет без волнения разглядеть его свежее, ухоженное лицо, и узнает его мысли, и поверит ему все свои желания и сомнения…

Потом она танцевала со многими из гостей, которым уже заранее обещала свои танцы, но постоянно чувствовала на себе внимательный взгляд Рундсброка, и ей было неловко под этим взглядом, и хорошо, и волнительно, и она старалась выглядеть достойно, надменно и холодно, и сама поражалась этому манерничанию, и понимала теперь всех этих соседок-трещоток, для которых наряды, блеск света, танцы и пение были самым занимательным занятием на свете.

Я такая же, как и все, ругала она себя, а еще думала, что особенная, что натура моя глубже и интереснее, чем у моих подружек-соседок. Увы, приходилось признать, что и она подвержена тем же слабостям и тем же мелким заботам…

«Она умерла. Я наказан за все мои грехи…» Отложив перо в сторону, Александр глубоко задумался. Гулкая пустота окружила его, и ему казалось, что все вокруг уже умерло и только продолжает жить какой-то призрачной, неестественной жизнью, словно и не подозревая о своей смерти, не видя ее и кривляясь перед ее страшным ликом.

Эта девочка, прозрачно-белая, худенькая, переполненная желаниями и чувствами, одна привязывала его к жизни. С ее матерью, Нарышкиной, он давно и нелепо разошелся, не оставив в своем сердце даже вежливой привязанности к матери своей дочери, Сонечки. Но Соня была единственным существом, в ком видел он еще свою надежду и радость, она одна заставляла его сердце биться радостно и трепетно, когда, приникнув головой к его груди, лепетала свои детские стихи или рассказывала о шалостях и причудах. Она умерла от чахотки, никакие лучшие доктора не могли спасти ее, и глубокое отчаяние опустилось на его душу. Зачем живет он, сломленный морально и физически, зачем нужен он Богу здесь, на земле, если эта бледная жизнь его дочери отнята и некому утешить его, некому прижаться к его сердцу и подарить минуты самой чистейшей нежности и любви…

Он стиснул руками высокий лоб, склонил голую облысевшую голову к столу. Он не мог даже плакать. Сухие скорбные фразы выветрились из его головы, осталась только эта гулкая пустота и нелепая отрешенность.

Он не пойдет на похороны, он не может видеть Софи в гробу — эту искрящуюся жизнью девочку, несмотря на ее слабость и бледную прозрачность. Пусть в его памяти она такой и останется, как в последний раз, когда он видел ее, — улыбающейся, утешающей его, ее старого надорванного жизнью отца. Как странно — она, больная неизлечимо, всегда утешала его, успокаивала, приносила ему радость, словно бы в ущерб своим крохотным силам. Нет, он не сможет ее видеть в гробу — неподвижную, бледную, хрупенькую, усыпанную цветами и окруженную свечами, не сможет жить, если увидит ее такой…