Владимир Беляев - Священная война. Век XX

— Я думаю, товарищ капитан, что если на них атаку делать, то прямо через мой дом способней всего идти. Они меня тут в осаде держат, а мы прямо отсюда — и на них. Как вам такой мой план, товарищ капитан?

— Обожди. Будет время — сделаем.

— План-то правильный, товарищ капитан? — настаивал Конюков. — Как по-вашему?

— Правильный, правильный. — Сабуров подумал про себя, что на случай атаки нехитрый план Конюкова действительно самый правильный.

— Прямо через мой дом и на них, — повторил Конюков. — С полным сюрпризом.

Слова «мой дом» он повторял часто и с удовольствием; до него по солдатской почте уже дошёл слух, что этот дом так и называют в сводках «дом Конюкова», и он гордился этим.

— Выживает немец из дома, — сказал Конюков, когда Сабуров собрался уходить. — До чего дошли: хозяев бьют. — И он засмеялся, показывая на свою раненую руку. — И осколок-то небольшой, а поперёк костей чиркнул: совсем пальцы не гнутся. Так вы доложите по начальству, товарищ капитан, чтобы когда наступление будет, то через мой дом атаку делали!

И хотя Сабуров уважал Проценко и понимал, что за его словами, наверное, стоят слова ещё более высокого начальства, но то, что эта уверенность в будущем наступлении существовала не только у Проценко, но и у Конюкова, ещё сильнее подкрепляло его собственную мысль, что так оно и будет.

Когда Сабуров вернулся от Конюкова (а это было уже под утро), Ванин был в роте, а Масленников сидел у стола, хотя работы у него не было и он вполне мог бы лечь спать. Последние дни он старался всюду быть вместе с Сабуровым, напрашивался с ним идти к Конюкову, но Сабуров наотрез отказал, ему пришлось остаться. Теперь Масленников сидел и волновался.

Сабуров вошёл, молча кивнул и так же молча, стянув сапоги и гимнастёрку, лёг на койку.

— Курить хотите? — спросил Масленников.

— Хочу.

Масленников протянул ему портсигар с махоркой. Сабуров закурил, он ценил то деликатное молчание, которое соблюдал Масленников, — редкое свойство, в минуты несчастья проявляемое только истинными друзьями. Масленников ни о чём его не спрашивал, не утешал и в то же время своим молчаливым присутствием всё время напоминал ему, что он не один в своём горе.

И сейчас Сабуров вдруг почувствовал нежность к этому мальчику и впервые за все последние дни подумал о каком-то примени после войны, когда они встретятся где то далеко отсюда, в совсем непохожем доме, совсем по другому одетые, и будут вспоминать обо всём, что происходило в этой землянке под пятью накатами, в этих холодных окопах, под мелким леденящим снегом. И им покажутся вдруг милыми эти жестяные кружки, и эти сталинградские лампы «катюши», и весь неуютный окопный быт, и даже самые опасности, которые уже будут позади. Он сел на койку, дотянулся рукой до Масленникова и, крепко обняв его за плечи, придвинул к себе:

— Миша!

— Что?

— Ничего. Увидимся с тобой когда-нибудь, будет что вспомнить, да?

— Конечно, вспомним, — сказал Масленников после молчания, — что вот сидели мы восемнадцатого ноября у железной почки в Сталинграде и курили махорку.

— Восемнадцатого ноября? — удивился Сабуров. — Разве сегодня восемнадцатое ноября?

— Да. А что?

— Странно, как быстро время идёт! Завтра уже семьдесят дней, как выгрузились в Эльтоне...

Он продолжал сидеть на койке, раскачиваться и пускать колечки дыма, и ему было странно, что они сейчас сидит здесь, в блиндаже, и он после всего, что уже семьдесят дней происходит кругом, всё-таки жив и здоров, а Ани нет и неизвестно, жива ли она. Он долго сидел и молчал. Потом лёг на койку и почти сразу заснул, свесив с койки руку с зажатой в ней потухшей самокруткой.

Он проспал час, может быть, полтора. Когда его разбудил телефонист, было ещё совсем темно и через вкось врытую в стену блиндажа двенадцатидюймовую трубу, служившую окном, ещё не проступал дневной свет. Шлёпая босыми ногами по холодному полу, Сабуров подскочил к телефону.

— Капитан Сабуров слушает.

— Проценко говорит. Спишь?

— Так точно, спал.

— Ну, так скорей вставай, — в голосе Проценко слышалось волнение, — выходи наружу, послушай.

— А что, товарищ генерал?

— Ничего, потом мне позвонишь. Доложишь, слышал или нет. И своих разбуди, пусть слушают.

Сабуров посмотрел на часы: было шесть утра. Он торопливо натянул сапоги и, не надевая гимнастёрки, в одной рубашке выскочил наружу.

Время от шести до семи утра в Сталинграде было обычно временем наибольшей тишины. Иногда за целый час ни с той, ни с другой стороны не бывало ни одного артиллерийского залпа, разве только где-нибудь гремел отдельный винтовочный выстрел или глухо плюхалась вдалеке случайная мина.

Когда Сабуров выбежал из блиндажа, шёл крупный снег, в нескольких шагах всё заволакивалось пеленой, он подумал о том, что нужно усилить охранение. После звонка Проценко он ожидал чего-нибудь особенного. Между тем ничего не было слышно. Было холодно, снег падал за расстёгнутый ворот рубашки. Он простоял так минуту или две, прежде чем уловил далёкий непрерывный гул. Гул слышался справа, с севера. Стреляли далеко, за тридцать-сорок километров отсюда. Но, судя по тому, что звук этот всё-таки доносился и, несмотря на отдалённость, сотрясал землю, чувствовалось, что там, где он рождается, сейчас происходит нечто чудовищное, небывалое по силе, что там такой артиллерийский ад, какого ещё никто не видел и не слышал. Сабуров уже не замечал холода и, смахивая с лица хлопья снега, продолжал прислушиваться.

«Неужели это то самое?» — подумал он и повернулся к стоявшему рядом автоматчику:

— Слышишь что-нибудь?

— А как же, товарищ капитан. Слышу. Наша бьёт.

— А почему думаешь, что наша?

— По голосу слыхать.

— А давно уже это?

— Да уж с час слыхать, — сказал автоматчик. — И всё не утихает.

Сабуров быстро вернулся в блиндаж и растолкал сначала Масленникова, а потом недавно вернувшегося из роты, спавшего в сапогах и шинели Ванина.

— Вставайте, вставайте, — говорил Сабуров таким же взволнованным голосом, каким пять минут назад с ним разговаривал Проценко.

— Что? Что случилось? — спрашивал Масленников, надевая сапоги.

— Случилось? Очень многое случилось. Идите наверх, послушайте.

— Что послушать?

— Вот послушайте, потом поговорим.

Когда они вышли, Сабуров приказал телефонисту соединить его с Проценко.

— Слушаю, — донёсся до него голос Проценко.

— Топорищ генерал, докладываю: слышал!

— А... Все слышали. И всех разбудил. Началось, милый, началось. Ещё увижу я свою ридну Украину, ещё постою на Владимирской горке у Киеве. Розумиешь?

— Розумию!

— Уже четвёртую ночь под утро не сплю, — сказал Проценко. — Всё выхожу, слушаю: не начинается ли? У нас любят перед рассветом начинать. Выхожу сегодня, а она узко концерт начала... Хорошо слышно, Сабуров?