Павел Северный - Сказание о Старом Урале

– Сочтемся ужо, Проша. Видишь, Тихоныч, подлец, каково под руку лезть, когда не до тебя! Пошел вон! Травишь меня, знахарская душонка! Что ни день, все горчее и горчее зелье.

Лекарь, молча поклонившись, вышел. Никита выбрался из кресла. Мосолов удержал его.

– Сперва рублевик с вас за порушенную партию.

– Сказано, сочтемся. Завтра.

– На сем благодарствую.

– Зазнался ты, Прохор. Скоро за всякое слово со мной деньги просить станешь.

– С меня-то взыскиваете, коли выигрывать изволите?

– Не попрекай ты меня. Не вгоняй в гроб раньше времени.

– Будьте покойны. Демидовы долговечны.

– Хворый я. Нельзя со мной так непристойно разговаривать. Обидел вот опять, теперь из-за тебя всю ночь не засну. Оскорбился. Думать стану.

– Не о чем вам думать. Покойный родитель обо всем подумал. И не на один век вперед.

Нервно ковыляя по комнате, Никита вдруг зашелся в приступе брани, кашля, хрипа, всхлипываний. Закричал пронзительно:

– Манька! Манька! Где ты там, курносая дура?

Прибежала служанка. По ее лицу человек сторонний понял бы, что ничего особенного не происходит.

– Чего изволите, барин?

– Кота! Живо тащи.

– Которого прикажете?

– Рыжего, без левого уха.

Но лишь только Манька убежала, Никита уловил за окнами звуки колокольцев.

– Слышь, Прохор? На тройке кто-то к нам.

Мосолов поторопился к окну.

– Так и есть. Гость какой-то жалует. Батюшки! Никак сам Акинфий Никитич? Его кони.

– Ох, ох, ох, верно, опять с худыми вестями.

В передней уже слышался шум. Акинфий Демидов скинул шубу с плеч, даже не глянув, чья лакейская рука почтительно подхватывает эту мягкую драгоценность.

Через несколько мгновений огромная сутуловатая фигура возникла на пороге малиновой гостиной.

Тряся головой, Никита двинулся навстречу, больше обычного выпучивая глаза.

– Ума лишился, братец! В эдакую пору вздумал затемно в гости ездить! Волки, волки округ Ревды. Волчья напасть!

– Меня не тронут. Звери чуют, кто едет. Это от тебя дух сладкий, как от бабы, а от меня дегтем несет. Здорово ли живешь?

Братья расцеловались.

– А ты тут как здравствуешь, Прошка?

Приказчик с чувством поцеловал протянутую ему руку.

– О делах беседовали?

– В шашки играли.

– Делать вам нечего. Покойно живете, без забот... Ужинали, поди? Накажи-ка, Мосолов, для меня поесть собрать. Груздей пусть не забудут.

– Ах ты господи, смутил ты меня своим нежданным прибытием. Прохор, ступай, распорядись там. Сам догляди... Ох, ох, ох, братец, какой же ты дорогой гостенек для меня!

– Редкий.

– Оттого и дорогой. Батюшку напоминаешь. Во всем ты с отцом покойным схож, царствие ему небесное.

– А нам, покамест, благоденствие земное. Вижу, осилил кондрашку. Хорошо. А за ворот, скажи-ка, много заливаешь?

– Что ты! Сторожусь вина. Одни лекарства глотаю. Замучил меня лекарь.

– А как Василий в Шайтанке?

– Плох сынок. Того и гляди, не случилось бы чего по весне.

– Будет каркать! Демидовы живучи. Меньше восьми десятков не набирают. Иначе и браться-то не стоило бы...

– Истинный господь, плох Васенька. Сделай милость, навести самолично. Радость ему от этого великая.

– Обязательно проведаю. Затем и приехал. Надо парня в теплые края послать. Для сына скупишься...

Акинфий недовольно оглядел комнату.

– А на свечи, вижу, не жалеешь?

– Пусть горят! На свечах не разорюсь. Темени боюсь.

– Хочешь, чтобы тебе и ночью солнце светило? Веселостью тешишься?

– Грешен. Люблю свет, оттого что мучеником живу. Погляди, как болесть тело иссушила, каким стал. Кожа да кости.

– По мне, ты всегда одинаков. Другим тебя не видел.

– Вот и осталась у меня одна радость – свет да веселость.

В гостиную вошла служанка Манька с рыжим котом в руках, но, увидев Акинфия, испуганно остановилась. Никита замахал руками.

– Пошла, пошла вон!

Но Акинфий успокоительно улыбнулся Маньке.

– Стой, погоди, курносая! Дай-ка мне сюда котофея этого.

Никита закричал еще пуще:

– Сказано тебе, вон!

Манька совсем растерялась; кот вырвался, заметался по зале и вдруг неожиданно кинулся под кресло Акинфия. И когда гость приласкал напуганного одноухого Рыжика, тот осмелел и даже потерся о ножку кресла.

– Хорош котофей! Так, так... Вижу, все еще, братец, крысиным цирком забавляешься?

– Редко. Ничто теперь меня не радует.

Кот настолько освоился в новой обстановке, что смело вскочил Акинфию на колени и замурлыкал.

– Жена что ж глаз не кажет? Уже спит, наверно?

– Монашествую. Женушка к родне укатила. Еще с крещения.

– Вот оно что! Потому, стало быть, и воруешь кержачек?

– Не пойму, братец, про что речь ведешь?

– Ладно, ладно. После об этом как-нибудь. Не на часок я к тебе. Поживу, пока не прогонишь.

– Господь с тобой! Да разве я такой, братец?

Стены столовой на две трети высоты украшены панелями красного дерева, а выше панелей обиты голубым сафьяном. Позолоченные фигурки ласточек в полете оживляют эту голубую гладь. Дескать, не столовая, а сами небеса с пичужками! Под ногами обедающих персидский ковер. С каждой стороны дубового стола по двенадцать стульев, сиденья, в цвет стенам, из голубого шелка. Два кресла с высокими спинками стоят по торцам стола, на их спинках вышиты золотом гербы дворян Демидовых. Тяжелая столешница опирается на литые из бронзы подставки в виде аллегорических птиц. Сама столешница собрана наподобие шахматной доски из одинаковых по размерам, но различных по цвету пластинок колыванской яшмы. В трех серебряных канделябрах французской чеканки может гореть до полусотни свечей.

В этот вечер их зажгли только на среднем канделябре. Стол для братьев Демидовых накрыли малой кружевной скатертью.

Акинфий доживал в Ревде четвертый день, уже навестив больного племянника Василия и оба завода, здешний и Шайтанский. Остался доволен волчьей охотой. Затравили пятерых, вернулись перед самым ужином.

После охоты Акинфий ужинал молча, с жадностью расправлялся с заливным поросенком и осетровым балыком, пропустил рюмочку под белые грибки и уж под конец вечерней трапезы сделал знак убрать слуг.

Никита раздраженно заорал на обоих ливрейных лакеев и дворецкого:

– Пошли вон. Не надобны боле!

Те исчезли, пятясь и кланяясь. Акинфий предпочитал для разговора полусвет и потушил почти все свечи. Никита тотчас же стал тревожно оглядывать потемневшие углы. Акинфий презрительно поморщился.

– Что тебе мерещится по темным углам? Блажишь, братец!

– Ах, братец, как ты бываешь груб!

Никита страшно обиделся, слезящиеся глаза щедро переполнились свежей влагой, и владелец Ревды со вздохами долго вытирал слезы кружевным платком, потом, прижав его ко рту, искусственно кашлял добрых пять минут.