Павел Северный - Сказание о Старом Урале

Семен покорно поднес Катерину к столу, и она, смеясь, задула свечу.

Катерина, вернувшись, не застала мужа в опочивальне. Она остановилась у открытого окна, обдала разгоряченное лицо сырой ночной прохладой. В эту минуту она снова верила, что после всех испытаний, что послал и еще пошлет ей бог, будет она в конце концов навсегда рядом с тем, кому с первого погляда отдала свою любовь.

Ей стало холодно от ночного ветра. Закрыла окно, обернулась и от неожиданности замерла: муж, босой и в исподнем, стоял рядом.

– Куда это ты, Катеринушка, в такой неурочный час ходила?

– В сад выходила, голову от духоты разломило. Недужится мне.

– А может, дорожкой ошиблась? Уж не к Семену ли бегала жалиться на меня?

– Ты в разуме или опять лишнего хлебнул? Гляди на меня! В чем я? Как лежала в постели, так и стою перед тобой. Думаешь, могу к Семену в ночной рубахе пойти?

– Катеринушка! Не бей! По глазам не попади, матушка! Прости неладное слово.

– Так ведь и знала, опять перепил, а ведь я с тобой хотела не о пустом поговорить. Слушать-то хоть можешь, горе ты мое?

– Говори, Катеринушка, о чем хочешь.

– Ты, Григорий, все о пустом печешься, разленился вконец, вот братец твой Семен тем временем задумал...

– Чего задумал?

– На Чусовой хозяином встать.

– Неужели? Чего же нам делать? Надумай, Катеринушка.

– Давно надобно тебе Семена честь честью приветить, злобу свою на него поглубже спрятать, доверие его искать.

– Дружком ему верным прикинуться? Так, что ли? Этого хочешь?

– Хотеть-то хочу, да разве сумеешь? Ну, сам скажи: сумеешь ли?

– Сумею, Катеринушка. Лестью его обойду, на нее всякий человек ловится. Правда твоя: давай-ка поможем ему на Чусовой встать, а грамотку на новые земли опять себе от государя попросим. Он к Строгановым не без милости.

– Но, смотри, языком не брякай, чтобы про Семенову думу весть до Якова не дошла, не то он сам себе грамоту выпросит.

– Превеликая ты у меня разумница, Катеринушка. Как же ты дознаться об этаком успела?

– Через верных людей дозналась. Не дешево стало!

– А не пора ли, женушка, после Чусовой через таких же людей Семену руки окоротить?

– Там видно будет. Сперва глядеть станем, как он этими руками Чусовую приголубит.

Подойдя к постели, Катерина скинула на ковер подушку и одеяло.

– На полу спи. Осердил ты меня.

– Смилуйся, Катеринушка!

Катерина легла.

– Катеринушка, помилуй за обмолвку. Не привычно мне на твердости спать. Хоть с краюшка дозволь!

– Ладно.

Получив милостивое соизволение, супруг пристроился на самом краю просторного ложа.

В бывшей правежной избе заступил в дневной наряд вятский парень Мокей Мохнаткнн. С прошлого года Григорий Строганов завел для охоты ловчих птиц, соколов, приспособил под сокольню правежную избу, а вершить правеж велел с той поры у крыльца воеводской избы: там, возле самого крыльца, врыли в землю четыре столба, вязать провинных. Но по привычке народ по-прежнему называл новую сокольню правежной избой, а может, и догадывались горожане, что подручные Григория Строганова по-прежнему творят в избе тайный хозяйский суд и расправу.

Изба просторна. Возле печи – насесты из жердей. На них сидят соколы, а пол под насестами в пятнах подсохшего птичьего помета.

Первым делом Мокей налил птицам свежей воды из кадки возле двери. Под ногами Мокея шуршала шелуха подсолнухов – насорил сменившийся сокольничий. Вновь заступивший помянул товарища недобрым словом, принялся подметать пол. За работой затянул любимую песню:

Ах, да во Каме во реке водица силушкой могучая,

Ах, да во Каме во реке воля молодца моя потоплена...

Окончив работу и песню, Мокей оглядел избу, бросил метлу под лавку, покачал головой, сказал вслух:

– Нешто тут вычистишь? Все одно под птицей срамота. Опосля лопатой поскоблить, что ли?

Дневальный хмуро осмотрел соколов на жерди, сердито сплюнул.

– Зверье в птичьем обличии! Одна у них забота: птах небесных на смертушку бить, кровь пить да на пол гадить.

Он посидел на лавке. Тут же Мокея стало клонить в сон. Но он знал, что сам хозяин может прийти с часу на час. Поэтому, ободряя себя и отгоняя дремоту, Мокей начал вслух разговаривать сам с собой:

– Поспал, кажись, вдосталь, а позевота напала, не отвязывается! Пойти, что ли, покамест боярина в голбце проведать?

Парень, понатужившись, открыл крышку голбца посреди избы. Из-под пола на него пахнуло сыростью и плесенью.

– Жив, что ли, боярин?

Услышал тихий ответ:

– Водицы дай.

– Про питье до поры позабудь.

– Напой, сделай милость.

– Разумей, голова, что во мне жалость есть. Нешто не вижу, каково тебе без воды тяжело, но приказ хозяйский нарушить не смею. Напою, а хозяин дознается и плетью измолотит. Что же я сам себе враг, выходит?

Мокей закрыл крышку голбца и покачал сокрушенно головой:

– Горазд хозяин над людьми изгаляться. Может, ослушаться да и впрямь напоить старика? На Руси, поди, этот боярин тоже силу имел большую. Может, ратными делами возвеличился, потом оплошал. Не поглянулся царю – и конец боярскому житью. Вот и пришлось выбирать: то ли под пытку лечь, то ли бежать куда глаза выглядят. Он и побег, да, вишь, в наши лапы угодил. Чего это хозяин на него так озлобился, в голбец упрятал?

Внезапно тяжелая дверь резко отворилась, и в избу ступил, пропуская вперед самого Григория Строганова, молодой служивый человек Алексей Костромин: его задержали весной на глухой дороге в лесу, допрашивали, вызнали, что он из боярских детей, то есть мелких служивых дворян, а утек от царской службы, боясь наказания за какую-то провинность в Москве.

Доставленный в Кергедан как пленник, Алексей Костромин ухитрился быстро войти в доверие к хозяину и стать ему помощником в любых делах. Обучался у него Григорий и беспокойному искусству соколиной охоты.

Костромин держал в руках голубя со связанными лапками.

Мокей снял шапку и низко поклонился.

– Как тут мои орлики-соколики здравствуют? – спросил Григорий.

– А чего им сдеется? Все на виду.

– Хороши! Ты, Мокей, в ловчих птицах толку не разумеешь. Тебе что низовой, что верховой сокол – все одно. Смотри, за нерадение выгоню, на соли сгоню...

Костромин подошел к насесту, снял кожаный колпачок с головы одного сокола. Птица, тараща глаза, защелкала клювом, норовила клюнуть руку Костромина.

– Гляди, Мокей, как изголодались!

– Эко диво! Вторые сутки не кормлены. Сами велели. Ты да хозяин.

– Вот и хорошо. Изволь, Григорий Иоаникиевич, теперь голубку взять и пожалуй на волю во двор.

Сокольничий передал связанную голубку хозяину. Григорий с голубкой и Костромин с лучшим охотничьим соколом Ярым в руке вышли во двор. Он был просторен и пуст, зарос травой. Одну его сторону отгораживала от улицы длинная стена сокольей избы, остальные заслонял от постороннего глаза высокий тесовый забор.