Павел Северный - Сказание о Старом Урале

Крепко полюбил Василий дочку старосты – Настеньку. Мечтали вдвоем о будущем счастье. Но отец Настеньки, человек злой, нелюдимый и скупой, прознал о их встречах. Много раз махал староста кулаками, требуя от парня, чтобы позабыл про Настеньку и не мутил девичьего покоя.

Потом года два Василий лишь украдкой, изредка виделся с любимой, когда возвращался из плаванья на плотах по Каме. Однажды, воротясь к родным берегам, узнал, что Настеньку просватал отец за богатого купца. Обезумел молодец от такой вести, сгоряча бросился на старосту, а тот по злобе и согнал молодца с жилья в посаде. До осени бродил Василий неприкаянным по Чусовой, пока не приплыл сюда с Камы белый струг Семена Строганова. Народ на реке зашумел и заволновался, стал поговаривать, что пришла и на Чусовую строгановская соляная кабала. От этих-то пересудов и решил Василий-молодец уйти с Чусовой на Волгу...

Догорал костер. Таял жар, подернутый пухом золы, а видения все тесней обступали Ермака.

Вспомнилась ночь накануне сговора Настенькиного отца с купцом, покупателем дочери. Василий скрытно пробрался в посад, условным свистом вызвал любимую из родительского дома. В брошенной избе Василия провели короткие часы последней встречи. Поклялись друг другу в вечной любви. Заворожил Василий Настеньку ласковыми словами, и не пожалела она для любимого девичьей чистоты. Расставаясь, Василий обещал Настеньке воротиться за ней через год и увезти в иные места... Говорят, обещанного три года ждут. Ермаку судьба на много дольше отсрочила исполнение слова...

Совсем потух костер на берегу. Укрыла зола истлевшие угли, только последние искры выдувал из-под пепла свежий порыв ночного ветерка.

Память повела Ермака волжскими тропами. Но вспоминать недавнее прошлое не хотелось. Сейчас претила мысль о пролитой людской крови, о богатствах, взятых на купеческих стругах.

Зашевелился в лодке Спиря Сорокин. Приподнял голову, увидел Ермака у потухшего костра.

– Пришел? Для тебя костер – отгорел. Сейчас опять развеселю его.

Спиря вылез из лодки, пошевелил рукой теплый пух золы.

– Уголечки, поди, еще живые!

– Не надо, не разжигай! Все свое для меня навек сгорело. Старую любовь не воротишь вновь. Больше о прежнем ни слова, старик. Иным помыслам душу отдаю. Спасибо, дед Спиря, за огонек! Душно мне от памяти.

Ермак решительно шагнул к реке, вошел в воду и, шагая, замутил ее чистоту.

– Разболокись сперва, Васенька... Тимофеич, легче балуй в одеже да в обутках. Водовороты тут со студеной водой.

Но Ермак уже выплыл на середину реки.

– Эх, отпетая голова, вовсе прежний озорун... Тимофеич! Воротись!

Ермак продолжал плыть. Эхо несколько раз повторило последнее слово: «Воротись, воротись...»

Царские дружины воеводы Куренева, разыскивая Ермаковых ватажников, поднялись по Каме до Чусовой. В августе воеводские струги причалили у Нижнего городка.

Незваных гостей угощала Серафима Строганова. Столы ломились от всевозможных блюд и напитков. Против воеводы Куренева и его сотников сидели хозяева – Семен Строганов, Досифей, Иван Строев. Семен усадил Ермака рядом с собой. Воевода и не подозревал, что находится за одним столом с тем, кого так долго преследует.

Куренев тучен и коренаст. Лицо одутловато, веки глаз набухли. Голос хриплый. Из-за мучительной одышки он постоянно покашливает и держит рот полуоткрытым, будто рыба, вытащенная из воды. Сотники – все, как на подбор, чернявые и неприветливые.

Досифей гостил в эти дни у своего младшего друга, воеводы Иванка Строева, помогая тому советом о ратных хитростях. У Досифея совсем оголился череп и вылезла начисто борода. Только над глазами, совсем их прикрывая, нависали все еще густые седые брови, отчего взгляд серых линялых глаз стал суров. Вылезшая борода причиняла Досифею много огорчений: народ окрестил теперь его новым прозвищем – «безбородый воевода».

Трапеза подходила к концу. За сытной едой было выпито вдосталь. Воевода Куренев поглядывал на строгановских военачальников спесиво, как индюк; после каждой новой чары он становился важнее и надменнее.

Наконец он нашел, что и общество своих же сотников для него недостаточно почтенно. Он ткнул пальцем в сторону своих спутников и сердито пробурчал:

– Досыта нахватались. Хватит жрать! Ступайте на струги. – Сотники переглянулись, покорно встали, поклонились хозяевам и вышли из избы.

– Пошто согнал? – сухо спросил Строганов.

– Поговорить хочу без лишних свидетелей. Ты своих тоже отошли.

– У меня от моих воевод тайн ратных нет. Говори. Послушаем.

– Я, однако, пойду? – вопросительно проговорила Серафима. Она как раз наказывала дворецкому, какое питье еще подать к столу.

– Пошто же тебе уходить от нашего стола? – сказал Семен. – Чать, хозяйка. Зачинай свой сказ, воевода.

– Хоть ты и Строганов Семен, все одно не могу поверить, будто душегуб Ермак не бывал на Чусовой. Сам посуди, куда же он подеваться мог? На Волге его давно нету. На берегах камских след его приметен, но тоже не свеж. Где же ему хорониться? Потонул, что ли?

Куренев во время своей речи переводил отечные глаза с одного строгановского военачальника на другого и дольше всех задержал свой тяжелый взгляд на Ермаке. Однако тот сохранял полнейшее спокойствие и невозмутимость.

– А тебя, муж ратный, уж не ведаю, какого ты звания, где-то я видел.

– Тебе померещилось, воевода, – спокойно сказал Ермак.

– Нет, и впрямь я тебя где-то видел. У меня память на всякий лик человеческий завидная.

– Я за всю жизнь дальше Камы нигде не бывал.

– Неужли обмишурился? Больно ты схож с одним человеком. Имечко твое как?

– Василием Олениным кличут.

– А кем он у тебя, Семен Аникиевич, маячит на Чусовой?

– Людей ратному делу обучает.

– Так... Чусовую с Камой он хорошо ведает?

– Мои люди дело знают и все реки ведают. За своим в оба глядим. На то и купцы.

– Вот, значит, хозяин, дашь мне в поводыри Василия Оленина, когда пойду отсюда Ермаковых душегубов искать.

– В своих вотчинах я по царской воле сам за всеми чужими и своими людьми гляжу и ни в чьей помощи не нуждаюсь.

– Как так? Я – царев слуга. Гляди, на груди у меня орел двуглавый.

– Дальше этого городка я тебя по Чусовой не пущу.

– А ежели не послушаюсь?

– Найду и на тебя управу.

– Дружины выставишь?

– Глядя по тому, как дело обернется.

Куренев нахмурился.

– А ты и впрямь нравом крут. Так и доложу в Москве, что не пустил меня Строганов Семен на Чусовую разбойников искать. На Каму тоже закажешь дорогу?

– Посередине плыви, а надумаешь в какой приток свернуть – на моих ратников наткнешься. Те не пустят.

– Крепко заборонился от царского закона.