Павел Северный - Сказание о Старом Урале

У меня же повадка для розыску другая, тяжело работать не люблю. Знаю пяток заветных местечек, с них и ковыряю помаленьку камешки для прокорму.

– Правда аль нет, будто ты, Корнил, для нашей крепости Екатеринбург место сыскал? – спросил один из драгун.

– Самая сущая правда. Место это я генералу показал. Только вот что, брат, генерал Василий Никитич не велит родной язык чужеродными словами тяжелить, привыкай и ты без неметчины обходиться и крепость нашу Екатерининском звать. Эдак генералу угоднее. Он немцев за воровскую заносчивость не любит. Недавно выпороть одного велел за ослушание. Тот обучал наших рудознатцев немецкими словами, хотя генерал не раз на это запрет клал. Ослушался немец, снова стал по-своему парней наших учить, все работы и снасти немецкими словами нарекать. Оттого не знающие тех слов парни в ошибки впадали. Узнал Татищев про это ослушание да немца того перед всей крепостью и опозорил. Вот какой у нас начальник. Так прямо и говорит: «В русском языке для всего слова найдутся». Теперича тот немец наказанный даже свою женку русскими словами ругает.

Генеральство в нашего Василия Никитича сам царь Петр кулаками вдалбливал... Вот и выходит, казенны-царицыны люди: не объявись я на Исети со святой Руси, Катерининску, может, и вовек на сем месте не стоять.

– С Руси-то пошто убег?

– Экий ты прыткий, Данилушка. Про какую скрытность не испужался спросить! На такой спрос без шарового дыма не по силам мне ответить.

– Набивай трубку заново, только ответь.

– Скажу. Прибег издалека. Месяца три лесами, как волк, шел...

Корнил многозначительно замолчал. Не торопясь, набил в трубку табаку, раскурил от свечи, окутался клубами дыма и начал говорить, понизив голос:

– В родных-то местах стал локтем барское пузо задевать. Как подбоченюсь, так, глядишь, локтем пузо и потревожу. Господам это не поглянулось: мол, пузо ихнее не барабан. Вот и пришел в эти места, а в демидовский капкан ногой не ступил. Стал на Исети рыбачить, к лесам привыкать. Зверье разное и люд недобрый не раз пужали. Но я свой страх пересилил, да и сам стал кое на кого страх нагонять.

– С начальником-то как повстречался?

– Обыкновенно. На закате как-то наловил чебаков да и стал над костром уху варить. Капитан и объявись передо мной верхом на сивом коньке. Спрашивает эдак сердито: «Кто таков-» Я ему в ответ: «А ты-то сам, дескать, кто-» Усмехнулся тот, говорит: «Я, уктусских и прочих горных заводов начальник, капитан Татищев». Гляжу: с виду чахлый. И высказал я ему, что, дескать, в начальниках не хожу, но сам себя как хозяина этих мест понимаю. Гляжу, капитан нахмурился, эдак сердито спрашивает: «Беглый-» А я ему, не сробев: «Как же, беглый. Кому же тут еще в лесах шляться-» Гляжу, слезает он с конька и к костру вплотную подходит. Худущий – кожа да кости! Присел на корточки, к вареву моему принюхивается: голоден! Ухой я его угостил, похлебал он в охотку... На другой день опять меня навестил. Хлеба печеного мне привез и соли чистой, а за ушицей стал мне рассказывать, что место для нового завода присматривает. Я, не будь дураком, и молвил ему, что для завода лучше этого места по всей Исети не сыскать. Он спорить не стал, понял, что кое-какой умишко у меня водится.

Через недельку наехал ко мне со всяким начальством и солдатами, велел здесь лес рубить, место чистить, за дельный совет вскорости шестью рублями меня одарил из своего кармана.

– А я слыхал, что дружбу с генералом ты через Афанасьевну заключил?

– Мало ли что люди из зависти скажут. С Афанасьевной, правда, давно дружу. Грею вдовицу ласковым словом.

Корнил, позевывая, встал.

– Одначе домой пора.

Надевая полушубок, Корнил оглядел солдат.

– А вам пора на бочок. Отчего солдат гладок, знаете? Поел и на бок! Уж такая ваша жизнь. С весны у вас редким гостем буду, в лесу стану жить вольно и хорошо. Вам такой жизни и во сне не увидеть.

– Без шару нашего соскучишься.

– И об этом загодя позаботился. Афанасьевна мне для той поры генеральского табачку помаленьку накопит...

Гоняя с места на место снежные наметы, январская метель четвертые сутки трудилась, как радетельная хозяйка. Еще накануне видны были стены и башни Екатеринбурга, а после метели будто не стало их вовсе. Вся крепость зарылась в сугробах.

Лихо бушевала метель.

В крепости ветер натыкался на строения и не мог развернуться во всю молодецкую удаль; только на пруду, пустырях и просеках он так вихрил снежные столбы, будто лебеди-кликуны, не взлетая, разм ахались свистящими крыльями.

Днем он посвистывал, как ухарь-ямщик, а по ночам отгонял людской сон кошачьим мяуканьем и волчьим воем.

За крепостными валами снежная буря бушевала в неудержимой бесшабашности. Косогоры сугробов росли на опушках лесов – шарташских, исетских и уктусских, деревья в этих лесах будто делались ниже – такие снежные горы громоздились у комлей.

Сквозь снежную мглистость метели догорал за лесами кумачовый закат субботнего дня.

В кухне командирской избы Афанасьевна все чаще посматривала на часы. Барин с Герасимом ушли в баню. Парятся второй час. Командир любил веники липовые и смородиновые. Их наготовили загодя. Давно ждет барина и холодный квас... Домоправительница уже начинала тревожиться.

Наконец голоса в сенях. Выглянула, всплеснула руками.

– Батюшки-светы! На руках принесли! Неужели опять до беспамятства?

Герасим с кучером Семеном внесли генерала, завернутого в тулуп. Афанасьевна забежала вперед, раскрыла постель.

– За лекарем беги! – еле выговорил Герасим. – Сердце у генерала заходится.

– А ты, ирод, где был? Опять не доглядел?

– Да не причитай ты христа ради!

– Не хайлай на меня. Клади прямо в тулупе. Голову выше подними.

Когда Татищева кое-как уложили, Афанасьевна яростно накинулась на камердинера и кучера:

– Все вы виноваты! Опять раньше времени трубу заслонили? С угаром закрыли?

– Упаси бог! Может, из-за метелицы снег в трубу набился? – смущенно бормотал Герасим.

– Метелица тебе виновата? Завсегда причину сыщет! Мухомор ты, Герасим, а не камердин!

Афанасьевна принесла из сеней горсть мороженой клюквы. Засунула по ягодке в уши Татищеву.

– Лучше хлебного мякиша! – подсказал Герасим. – Беги, Афанасьевна, живее за лекарем!

Но Василий Никитич пошевелился, приоткрыл глаз. Сказал шепотом:

– Не сметь лекаря звать! Сраму такого не потерплю. Из-за бани лекаря? Никому не можно в крепости знать про такое со мной происшествие.

Татищев слабо улыбнулся своей домоправительнице.

– Твердое слово тебе даю: больше не буду париться так.

– Сколь раз слово такое слышала, а на деле что?

– Да все хорошо поначалу шло, Афанасьевна. Правду говорю, Герасим?