Павел Северный - Сказание о Старом Урале

– Истинную. Конфузия вышла вовсе невзначай.

– Пар был легкий, как подобает. Окатился я начисто, а в предбаннике вдруг в беспамятство впал.

– Клюквы поешьте, барин.

Татищев положил в рот несколько кислых, хваченных морозом ягод клюквы. Поморщился.

– Может, и кваском угостишь?

– Сейчас. Давно припасла.

Татищев пил квас, причмокивая губами после каждого глотка.

– Спасибо. Сразу полегчало.

– Слава те, господи. Ступай, Семен. Отойдет теперь. Прокатила беда лихоглазая. Спи, барин.

Афанасьевна на кухне снова взялась за Герасима.

– Ишь ты, герой-бомбардир! Позабываешь мои наказы? Барин в избе генерал, а в бане ты над его судьбой единый начальник. Волосом седой, а ума меньше, чем у овечки.

– Да не грызи ты меня. Сам понимаю, что не по-ладному дело обернулось.

Слушая из-за двери перебранку слуг, Татищев виновато улыбался про себя, вспоминал, как Данилыч Меншиков, бывало, говаривал: «Повинную голову меч даже казнокраду не сечет».

Засыпал он, все еще слыша сердитые укоризны Афанасьевны:

– Горюшко мне с вами. Как в баню с барином уйдете, я страхом за вас свой век укорачиваю. Весь Каменный пояс, весь Катерининск генерал наш в дюжем решпекте держит, а в бане над собой решпект взять не может. Чистая беда: как суббота – так в нашей избе банная оказия...

Стемнело. Татищев еще спал, но филин, услышав в вое метели что-то понятное ему одному, заметался по клетке, захлопал крыльями и разбудил хозяина.

Татищев заметил в темноте огонек лампады. Крепко же спал, раз не слышал даже, как входили зажечь!

Приподнял голову, закашлялся: всегда кашлял, когда пробуждался. Немец-лекарь уверял, что кашель у генерала от грудной болезни, но Татищев знал, что кашляет просто от старости и пристрастия к табаку.

Герасим, услышав, что Татищев проснулся, вошел в кабинет, зажег от лампадки четыре свечи в высоком бронзовом канделябре. Его подарил Татищеву датский капитан Беринг, посетивший Екатеринбург года два назад.

Огненные язычки свечей разогнали темноту по углам. От стола легла на медвежий ковер густая тень и наискось утянулась по полу чуть не до кровати, а на гладких изразцах голландской печки расплылось отражение самого Герасима, пока камердинер задергивал на окнах шторы.

– А поспал я хорошо, Герасим!

– Всякий сон силы крепит. Кажись, в горнице выхолодало? Эдакий ветрила любую теплынь выдует.

– Пожалуй, растопи печь. Посижу сегодня.

– Печь-то растопить недолго, только осмелюсь подать совет – до завтрева работку-то отодвинуть.

– Нет, Герасим, поработать надо. О многом надо с пером над бумагой подумать. С весны начну по-иному перелаживать жизнь в крае.

– Воля ваша. Только за одну ночь всех дум не передумаете, а отдохнуть – не отдохнете.

Когда Герасим вышел, Татищев сказал вслух:

– А ведь обиделся старик на меня, что не внял его совету.

Герасим принес охапку дров, уложил в печь, содрал бересту с полена, зажег от свечи и сунул под дрова.

Татищев прислушивался к завыванию ветра.

– Крепчает непогода?

– Полагаю, после полуночи надо доброго бурана ждать. Гляди, как лесной лешак – филин нахохлился. Говорят, здесь на Поясе филины раньше всех буран чуют.

В кабинет пробрался кот, прыгнул на постель, потерся о руку Татищева.

– Явился, Купчик? Где это ты слоняешься по такой погоде?

Герасим подал хозяину шлафрок синего бархата и войлочные туфли на беличьем меху.

Ростом командир невысок. Сухопарый. Широкоплечий. Не горбится. Седые волосы острижены бобриком. На темени лысина. Широкий лоб в морщинах. На правой щеке шрам. Кожа на лице желто-землистая. Брови нависли над колючими калмыцкими глазами. Глаза сразу выдают крутость характера. Как вспылит, обозлится, взгляд становится морозистым. Отойдет от пыла – начинает потирать руки, но обычную колючесть взгляда скроет только прищуром. Редко его взгляд теплеет. Даже радость не зажигает в нем искорки.

– Паричок наденете?

– Давай. В девятом часу молока мне с ржаным хлебом.

– Афанасьевна груздей припасла, как велели.

– Вот забыл! Что ж, отлично... Все-таки, старина, хорошо мы попарились. Только на верхнем полке лишку пересидел. Напугал тебя?

– Как не испугаться? Губы посинели, руки похолодели...

– Вот и дурак! Губы у меня всегда с синевой. Отошло для них время типичным цветом отливать. Не к лицу нам с тобой пугливыми быть. Такое ли видывали?

Герасим пошел было к двери.

– Погоди! А трубку набить?

– Виноват.

– Набей табачком, коим Беринг одарил. Да потуже!

– Крепковато зелье. Чай, в беспамятстве лежали.

– Не спорь. Из-за твоего ворчания редко его курю. Крепок, а мысль от него светлеет.

Оставшись один, Татищев заложил руки за спину, стал ходить по кабинету. Встретил взгляд покойной жены с портрета, писанного в Венеции. Радость и ласка в ее глазах, недолго гревшие его одинокую душу. В овальном зеркале заметил, что из-под небрежно надетого парика видна собственная седина. Получше надвинул парик, расправил букли. Пробежал глазами полки открытых шкафов с иноземными книгами по горному делу и стопками исписанной бумаги. Наизусть знал, где и какие бумаги лежат на этих полках.

Вот листки записей по Географии Российской. Большой труд замыслен. Хоть бы начало ему положить и направление дать, дабы кто-то другой, прочитав неоконченное, довел бы до конца сию Географию, к славе и чести любезного отечества и в память о великом преобразователе Петре.

Здесь, в этом шкафу, – записи по истории казенных заводов Сибири и Урала. Все содержится в этих записях – как возникали и как работали заводы, какие были от них выгоды и убытки. Есть сведения также о заводах частного владения, основанных купцами-предпринимателями. Много записей про исход людей с Руси за Каменный пояс. Не забыты и кержаки с их кондовым бытом. Их предания записаны со слов седых старцев, рядом с рассказами о розыске уральских самоцветов, мастерстве русских горщиков и гранильщиков.

Гранильное дело Татищев всячески поощрял, ради этого во второй свой приезд привез с собой Рефта. Генерал верил в великое искусство отечественных гранильщиков, заставляющих камень сверкать замысловатыми гранями, раскрывать взору спрятанное в нем чудо.

В том же шкафу, прямо под рукой, – проспект нового горного устава. Писал его Татищев применительно к отечественным законам. Писал давно, переделывал, переписывал статьи и параграфы устава, старался давать им подробное и внятное толкование.

Шкаф, что занимает простенок между окнами, сверху наполнен образчиками яшм и тагильского малахита.

На средних полках этого шкафа еле уместились громадные тома Словаря-Лексикона и объемистая рукопись с надписью на корках «Духовная сыну моему Евграфу».