Абрам Каган - Преступление и совесть

На опросный лист легли слова, написанные ломаным почерком:

— Да, доказано.

Тишина горит вместе с огнем в лампадах у икон. Она пламенеет, тишина, в ушах присяжных крестьян, призванных решить судьбу человека с черной бородой, сидящего за перегородкой на своем раскаленном месте. Из его глаз, из напряженных и печальных глаз летят искры. Человек ожидает нетерпеливо, плачет про себя и молится. Возможно, он теперь произносит главу из талмуда, которая в эти минуты пришла на ум. Кто знает?

А здесь, в совещательной комнате, снова раздается голос старшины:

— Теперь выслушайте внимательно последний вопрос, на который вы должны дать ответ: если событие, записанное в первом вопросе, доказано, виновен ли в этом мещанин из города Василькова Киевской губернии Менахем-Мендель, сын Тевье Бейлиса, тридцати девяти лет от роду, виновен ли в том, что заранее обдумал и вместе с другими, которых следствие не нашло… …Все слышали вопрос?

— Я прошу еще раз прочитать, — отозвался рыжий заседатель.

Соседи сердито посмотрели на него: зачем затягивать, все и так вполне ясно…

Нет, ему, этому рыжему крестьянину в потертой маринарке, ему неясно. Поэтому старшина, жирный человечек с гнилыми зубами, вынужден еще раз прочитать весь текст второго вопроса. Рыжему крестьянину показалось, что вместе со страшными словами из его рта слышен противный запах, раздирающий нос и все внутренности.

— Так я спрашиваю: виновен или не виновен? — снова гремит голос старшины.

— Да, — рычит грубый голос.

— Да, — говорит еще один.

— А ты, Михайло?

Рыжий крестьянин в потертой маринарке стремительно бросился к иконе, упал на колени и почти истерическим голосом закричал:

— Я не могу!.. Не могу обвинить невиновного!..

Испуганные, с тенями страха в глазах, крестьяне оглянулись и увидели, что у коллеги трясутся плечи и весь он лихорадочно дрожит. И раздался его хрипловатый голос:

— Нельзя… бог не велит…

Ошеломленные присяжные смотрели на своего старшину, который в озлоблении готов был броситься на рыжего.

— Встань! — крикнул он. — Не притворяйся дурачком, Михайло.

А Михайло лежал на полу; его трясло как в лихорадке.

— Не трогай его… — подошел ближе другой присяжный, худой, с блестящими черными волосами и бородой, как у Христа. — Видишь ведь, он разговаривает с богом, — и обиженно посмотрел на старшину.

В это время Михайло поднялся с пола, встал на дрожащие ноги, качнулся и воскликнул:

— Нет, не виновен!

— Могу я так записать? — уже мягче проговорил старшина, поглядывая на присяжных.

— Запиши, запиши: не виновен… — прозвенело несколько голосов.

Чернявый подошел к подоконнику, схватил оттуда круглый хлеб, положил его на край круглого стола, крепко зажмурил глаза и начал ходить вокруг стола. Про себя он решил: если после семи кругов он с закрытыми глазами попадет в хлебину, значит, Бейлис виновен. А если не попадет, тогда не виновен.

Все крестьяне-присяжные, особенно рыжий, с напряжением следили, как он, словно заколдованный, кружил с закрытыми глазами, считая круги и шепча что-то бледными губами. Он протянутыми руками щупал вокруг себя воздух, боясь дотронуться до края стола. В тишине все вокруг него затаили дыхание и видели, как вдруг жилистая натруженная рука его бессильно опустилась на голый стол, и этот тощий человек издал ликующий вопль:

— Не виновен! Сам бог за Менделя! Не виновен!

Тощий крестьянин подскочил к старшине и закричал:

— Запиши: не виновен!

В это мгновение извозчик Сосницкий потряс чернявого за плечи:

— Что ты болтаешь и кричишь — не виновен! Он виновен!

Присяжный оттолкнул его и крикнул:

— Заберите от меня этого черносотенца…

Сосницкий намеревался замахнуться и ударить чернявого, но тут вмешался по-городскому одетый низкорослый человек с пышными усами, бывший крестьянин, служивший теперь контролером в городском трамвае. Большими длинными и сильными руками он отбросил в угол извозчика и сказал:

— Андрей Григорьевич, зачем гаданье, не бабы! И без твоих хлебов ясно, что Бейлис не виновен. Разве не понятно? Старшина, запиши и мой ответ: не виновен! — произнес он твердо.

И эти слова прозвучали так сильно, что старшина даже возразить не смог.

— Хорошо, Иван Алексеевич, записал, — покорно ответил он.

Вслед за Иваном Алексеевичем отозвались другие присяжные:

— Запишите: не виновен!

— И меня тоже: не виновен!

Весы Менделя Бейлиса качнулись в сторону жизни…

Присяжные во главе со старшиной вышли в зал, ожидающий приговора.

После того как старшина присяжных объявил: «Не виновен!» — председатель Болдырев обратился к Бейлису:

— Вы свободны и можете занять место среди публики.

Бледный, испуганно-возбужденный, с дрожащими руками и подкашивавшимися ногами, человек с черной бородой бессильно упал на скамью. Вокруг него была пустота…

Впереди прояснялся для него новый мир, совершенно новый…

На площади у здания суда все взоры присутствующих были устремлены на ступеньки, ведущие в суд. Каждый раз распространялся какой-нибудь слух: присяжные уже вышли из своей комнаты и прочитали перед судом ожидаемую весть. Или: объявление приговора затягивается, потому что приговор тяжелый, обвинительный — Бейлис осужден на вечную каторгу.

В такой толпе Липа Поделко был так же заметен, как иголка в стоге сена. Он хотел найти внука и от него узнать что-нибудь о Бейлисе.

Липа Поделко видел уже Бейлиса закованным в цепи, в серой арестантской одежде. Плачущими, печальными глазами он как бы спрашивал: «Почему жребий пал на меня, а не на тебя, Липа? И ты ведь мог быть на моем месте, или мой сосед Симха, который вьет веревки, или столяр Зайвл, портной Хаим — покорно-надломленные и безвинно забытые шагали бы, точно как я, в арестантских одежках царской законности, склонив головы, с ранеными сердцами шагали бы на погибель и страдания».

«Крепитесь, Бейлис, — шептал Липа Поделко, — если хотите, я надену ваши одежки, а вы останетесь здесь, на моем месте, и смотрите, глядите и слушайте, как „союзники“, голубевские ребята, бегают запыхавшись и кричат: „Бейлиса осудили на вечную каторгу… Нет, смертный приговор через повешение. Вот здесь, возле памятника Богдану, поставят виселицу для него…“»

Давно наступил вечер, он принес с собою мерцающие звезды на небе и свежий ветерок с Днепра, долетающий даже сюда, к зданию суда, и на улицы, спускающиеся к Крещатику, к городской думе. Ветерок разносил по дворам и большим домам необычайный страх и тревогу, которые могут разыграться, чуть только из здания суда вылетит страшная весть… Но эта страшная, темная весть не пришла.

На возвышении у подъезда здания суда, куда были обращены взоры тысяч людей, находившихся на Софиевской площади, показался защитник Бейлиса Зарудный. Он поднял руки и воскликнул: