Абрам Каган - Преступление и совесть

— Он уснул.

Немного успокоенные, они направились домой.

В обеденный перерыв Петр Костенко вышел из цеха. Было совсем тепло. Весенний ветер теребил его прямые русые волосы.

Позавтракав краюхой ржаного хлеба и густо посоленным куском сала, он вытер руки бумагой, в которую был завернут завтрак, выбросил ее за колоды и отправился на поиски своего приятеля. Тимка Вайс работал вместе с ним в инструментальном цехе завода «Гретер и Криванек», одного из самых крупных промышленных предприятий Киева. Не найдя его, он расположился среди отдыхавших рабочих и прислушался к их разговору.

— Слыхал, что случилось на Лукьяновке?

— Нет. А что?

— Об Андрюше Ющинском слышал?

— О зарезанном мальчике?

— Ну да.

— Знаю. Это евреи…

— Моя пришла с базара и приказала детям не выходить на улицу. Поймают и зарежут, говорит она.

— Ай-ай-ай, до чего дожили!

— И не стыдно вам такое болтать? — вмешался третий, пожилой, с сединой человек.

Не обратив внимания на эти слова, перебивая один другого, рабочие принялись взахлеб пересказывать базарные версии преступления.

Костенко решил поговорить с этими рабочими, которых он знал как честных людей. Они, правда, из другого цеха, один из них, пожилой, работал на складе готовой продукции. Костенко слышал стороной, будто в молодости он был близок к революционным кругам.

— Федор Николаевич, — обратился к нему Костенко, — приходите послезавтра в клуб служащих контор и торгово-промышленных предприятий. Вы, вероятно, помните, где находится клуб? Вот газета, там есть объявление.

— Да, хорошо помню… — ответил рабочий. Развернув газету «Киевская мысль», он понимающе улыбнулся.

— Так придете? — переспросил Костенко.

Федор пожал плечами, он, мол, не знает, сможет ли. Уж больно он стар, тяжело для него ходить на такие собрания…

— Отвык, дорогой Петро, от сходок, не те уже годы…

— Нет, Федор Николаевич, приходите обязательно, там расскажут об этом таинственном убийстве. — И, обернувшись к двум другим рабочим, предложил: — И вы, товарищи, приходите в клуб, там узнаете правду.

— Сто раз уже рассказывали и пересказывали, — отозвался рабочий в грязном потрепанном фартуке.

— Многое зависит от того, кто рассказывает, — возразил Костенко. — А правду знать никогда не мешает.

К ним подсел Вайс. Достав из кармана завтрак, он принялся за еду.

— Ты вот спроси у Тимки, он тоже рассказывает всякие небылицы, — продолжал рабочий в фартуке.

— Ты что, Сережа? Какие небылицы? Что ты мелешь?

Тот, которого Тимка назвал Сережей, повернулся к прежнему собеседнику.

— Расскажи, Коля, что твоя жена слышала на Житнем базаре. — И, указав на черную кучерявую голову Тимки, продолжал: — Притворяется, что ничего не знает.

— Ты что, — сказал Коля, — неужель не знаешь, что «твои», с черными бородами, гоняются за нашими детьми…

— Так об этом твоя жена слышала на Житнем? — рассмеялся Тимка. — Еще о чем она слышала? А о том, что черти летают над крышами и через дымоходы сыплют соль бабам в юшки, слышала? Петро, а твоя жена тоже видела чертей над крышами?

И, показав белые крепкие зубы, Тимка так заразительно засмеялся, что и Костенко, и пожилой рабочий засмеялись тоже. Даже Сережа и Коля усмехнулись.

— Товарищи, приходите-ка все в клуб. Знаете, где он находится? — спросил Костенко.

— Я не хожу ни по каким клубам… — отрезал Сережа.

— Там проповедуют студенты, а я студентов не уважаю, особливо курчавых… — сказал Коля. — К чему они мне? Одного только студента знаю — Голубева. Вот это человек! Он тоже не уважает курчавых. Мне довелось один раз слышать его в церкви, до чего же красиво говорит!

— И его я тоже не люблю, — заметил Сережа. — Лгун!

— Неверно. Он говорит сущую правду.

— Вот так правда! — одновременно улыбнулись Костенко и Вайс. — Он ведь известный погромщик…

— А тебе-то что, Костенко? Ты ведь не еврей, тебя он не тронет, — сказал Сережа.

— Сядь поближе, — Костенко потянул Сережу за фартук.

— Отпусти, — вспылил молодой рабочий, — ты, агитатор!

— Ты еще молод, вот и вторишь глупым базарным бабам! Я тебе дам книжку почитать — и тогда поймешь, что правда не у Голубева. — Костенко дружески похлопал Сережу по плечу: — Эх ты!.. Как твоя фамилия?

— К чему тебе моя фамилия?

— Не для охранки, не бойся.

— Боялся б я тебя мертвого, — весело сказал Сережа.

— Бояться нечего, а постыдиться — следовало бы.

— «Стыдиться»… Чего?

— Своих слов… Мыслишь не как человек.

— Эк заладил! А кто ж я, по-твоему, коль не человек?

— Говорил я тебе: Голубев позорит тебя.

— Не имеешь ты права так говорить: Голубев за всех истинно русских людей стоит, — не унимался Сережа.

— Ты-то ведь не русский! — сцепился с ним Костенко.

— А кто я? Слышь, Коля, что говорит хохол?

— Да, я — хохол. А как твоя фамилия, Сережа?

— Лайко.

— Значит, ты тоже хохол. Только не говори так. Ты человек — это главное. Вот твой Голубев все твердит: «истинно русские люди», «истинно русский человек». Да он вообще людей не любит, и русских людей тоже не любит. А как ваша фамилия, Федор Николаевич?

— Гусев.

— Так вот, твой русский Голубев его, Гусева, русского человека, ненавидит только потому, что тот не идет за ним, не желает прислушиваться к его болтовне…

— Правильно, правильно! — поддакивает Федор. Разгладив длинные усы и кашлянув, он добавил: — Мне еще помнится пятый год, когда после 17 октября засвистели казацкие нагайки… А что вы думаете, то, что происходит теперь по поводу убийства Ющинского, равно тому, что происходило в пятом году? Тогда тоже хотели утопить революцию в погромах. Хитрый наш царь Николка со сворой своих министров! Видят, что наш брат рабочий — будь то русский, украинец, поляк, еврей или кавказец — подымает голову, так сразу натравливают хулиганье да воду мутят, утверждая, будто одни евреи повинны в том, что нам живется плохо. Так бейте их, евреев, душите! — кричат они. Хотят задурить наши головы. Вот и теперь с убийством Ющинского… Верно говорю, Петро?

— Верно! Святые слова, Федор Гусев, святые! Как только ироды жандармы чуют, что становимся чуток сильнее, тут-то они и начинают народ баламутить, устраивают погромы, сукины сыны, чтоб о них позабыли.

— Не рассказывайте нелепиц, не с детьми сидите, — озлобился Сережа.

— Сущую правду говорю.

— Ты, дружок, — обратился Гусев к Сереже, — прислушайся к словам Костенко, он человек честный.

— Какой он честный, если вон с тем приятельствует, — Сережка указал на Тимку Вайса.

— Дурак! — вспылил Тимка. — Зачем с ним разговариваешь, Петро? Он вскоре вместе с этим Голубевым живых людей будет жрать, честное слово!

— Не надо ругаться, Тимка. Придет время, он поймет, кто прав. Несколько раз объясним ему, в конце концов он поймет.