Абрам Каган - Преступление и совесть

Богров отстранил поднесенный ему стакан.

— Бери, бери, не стыдись. Для тебя все это… Сам царь осведомлен. Ей-богу, Дмитрий Григорьевич, лично он и послал меня.

Арестант сверлил подполковника взглядом.

— Как бог свят! — Кулябко перекрестился и принялся за еду. Поев, он встал, стряхнул крошки с мундира, вынул из кармана зубочистку и сказал, ковыряя в зубах: — Теперь, Митя, можешь говорить.

— Что говорить-то? Нет же его в Киеве, царя-батюшки.

— А ты как знаешь?

— Да уж знаю.

— Он вернется…

— В дороге с ним станется.

— Упаси бог! Что ты мелешь… — не на шутку встревожился Кулябко. Кулаки его сжались.

— А может, уже и стряслось… — насмешливо продолжал Богров.

— Замолчи, Митя. Можешь ведь спасти свою грешную душу и мою судьбу облегчить. Скажи только — кто?

— Не знаю.

— Брешешь!

— Господин Кулябко, аудиенция окончена… — поклонился Богров.

Жандарм схватил Богрова за лацкан пиджака и рванул к себе с такой силой, что лацкан остался у него в руке.

Богров пошатнулся, но сразу выпрямился.

— Вон отсюда, господин жандарм!

Кулябко грубо выругался и, увидя в руке оторванный лацкан, швырнул его в лицо Богрову.

— Висеть тебе, как собаке! — в бешенстве прошипел он и вышел, хлопнув дверью.

Убийство Столыпина вызвало в Киеве необычайное волнение. Всюду кипело и бурлило, как в котле. Молодчики из «Двуглавого орла» решили, что пробил час для сведения счетов с ярыми противниками «Союза русского народа». Полиция и жандармерия из кожи вон лезли: вылавливали людей на улицах, производили обыски в домах, рыскали в поисках сообщников Богрова. Особенно свирепствовал Кулябко, чувствуя отчасти свою вину и ответственность за убийство премьер-министра. Жандарм неистовствовал, отдавая бесконечные распоряжения. Подвластные ему люди сбились с ног, стараясь угодить разъяренному шефу.

На завод Гретер-Криванека Кулябко нагрянул с обыском в сопровождении группы жандармов и полицейских.

Молодой рабочий завода Никифор Пилипенко решил, что пришло время действовать. Однажды утром он явился к жандармскому подполковнику и выложил ему все, что знал о Петре Костенко. И в довершение заявил, что он, мол, водится с какой-то курсисткой, прибывшей недавно из Петербурга.

В ту же ночь в доме Костенко был произведен обыск. Ничего предосудительного при обыске не обнаружили, так и пришлось жандармам уйти ни с чем.

Костенко понимал, что в эти тревожные дни он не должен встречаться с Анастасией. Да и она сама никуда не выходила из дома, все сидела у окна, прислушиваясь к беспокойному дыханию улицы.

Брат в эти дни был как-то особенно бодр и оживлен. Настя чувствовала, что готовится нечто страшное, омерзительное, поэтому вела себя осторожно, стараясь не встречаться и не вступать с ним ни в какие пререкания. За закрытой дверью она улавливала знакомый голос Голубева и напутствующие слова матери, которая просила сына не лезть на рожон.

— Тебя, Толя, хорошо знают в городе, — увещевала она сына, — будь осторожен, береги честь отца!..

Нашла с кем говорить об отцовской чести! Да ведь ее сын только и мечтал найти применение силе своих непомерно длинных грязных рук…

— Толя, — снова услышала Настя голос матери, — помни, ты студент университета Святого Владимира. Думай о своем здоровье, не забывай, что с нервами у тебя плохо…

— Мама, о чем ты говоришь, — запальчиво ответил брат, — евреи убили Столыпина… Это, мама, сделано теми же руками, которые замучили Андрея Ющинского…

Убийство Столыпина внесло смятение и страх в квартиру зубного врача Иосифа Ратнера. Нюму снова избили в гимназии. Он вернулся домой с кровоподтеками на лице.

— Ну и начался год! За первые пять дней занятий спокойной минуты не было, — сокрушалась мать.

Тревожными глазами смотрел отец на сына. Может, он скажет, кто этот Богров? Вчера Иосиф Ратнер принял члена судебной палаты, но тот не соизволил ответить ни на один вопрос зубного врача. Говорят, Богров из евреев, и если это действительно так, черносотенцам это весьма на руку. Через несколько дней член судебной палаты снова придет на прием, и тогда уже Ратнер так или иначе добьется у него ответа: как стало возможным, что в гимназиях распоясались хулиганы? Неужели нельзя осадить их, дать им по рукам? Каждый раз, как только в городе начинаются волнения, Нюма приходит из гимназии с синяками. Хорошо еще, что с Яшей в университете ничего не случилось, там пока сравнительно спокойно.

Тем временем пришел и Яков. Он очень волновался, когда рассказывал, что творилось сегодня в аудиториях. Лекций не было. Студенты-«союзники» окружили профессора Шабанова и не давали ему прохода. «Вы, господин профессор, читаете лекции о римском праве, — заявили они, — а что же вы скажете нам по поводу того, что евреи-террористы убивают лучших русских людей и как, по вашему мнению, с них спросить за такие дела?»

— И что же он ответил? — перебил сына отец.

— Постой, постой, — остановила его жена, — пусть Яшенька расскажет все как следует, не мешай ему.

И сын рассказал: профессор хотел уйти из аудитории, а «союзники» преградили ему путь, требуя основательного ответа. А Шабанов — человек горячий, с самолюбием, знает себе цену и не даст сесть на голову. Растолкав теснивших его, он закричал: «Это насилие! Моргунов, Ратнер, вызовите полицию!» — «Ах, полицию… — рассвирепели молодчики, — очень хорошо! Полиция наша, это ведь русская полиция, а не ратнеровская». Профессору удалось разорвать кольцо обступивших его студентов и благополучно покинуть аудиторию.

Яков замолчал, потом тихо добавил:

— А теперь собираются на Софиевской площади. И я туда пойду…

Мать схватила сына за руку и заплакала:

— Клянусь жизнью, ты не пойдешь, не пущу!.. Хватит с меня одного покалеченного сына!

— Ничего я не покалеченный, — возразил гимназист. — Вот посмотри, уже почти и следа не осталось. Пусть Яков идет, нечего им прощать!

— Иосиф, что ты стоишь и молчишь? — бросилась она к мужу. — Мы детей наших потеряем…

Зубной врач находился в полном смятении, он стоял у окна, глядя вслед старшему сыну, который твердо и уверенно шагал в сторону Софиевской площади.

А там разгорались страсти. Какие-то стриженные под скобку люди в поддевках несли хоругви и образа Спасителя. У других на древках развевались национальные флаги.

Анатолий Шишов торжественно и бережно нес большой портрет царя, с рамы свисали ленты с надписью древнерусскими буквами: «Боже, царя храни!»

Со всех пяти рукавов-улиц бесконечными потоками на площадь стекались толпы людей. Звучали песни, слышались слова молитвы. Отдельные прохожие, видя надвигающуюся толпу, в страхе разбегались.