Абрам Каган - Преступление и совесть

День выдался пасмурный, он словно с неодобрением взирал на людей, топтавшихся на месте, не решивших еще, на кого напасть, на кого обрушить свои кулаки.

На какое-то возвышение поднялся Голубев и принялся что-то говорить, невнятно, путано, но страстный его голос зажигал людей, масса всколыхнулась, и раздалось тысячеголосое «Боже, царя храни!». Темные, забитые люди с хоругвями и иконами в руках выпячивали портреты царя и надсадно надрывали глотки. А растрепанный, светловолосый маньяк — студент Голубев — непрерывно оглашал воздух будоражащими возгласами и призывами.

У врат собора царила неестественная тишина. Люди стояли на коленях. Достаточно было одной искорки, чтобы тишину разорвал оглушительный взрыв.

На место Голубева ступил священник Синкевич. Он начал свою проповедь, изрекая дикие человеконенавистнические лозунги, ошарашивая ими неподвижно стоящих людей.

Вдруг над оцепеневшей толпой словно выросла фигура Костенко:

— Православный люд! Я рабочий, слесарь, простой человек, как все те, которых пригнали сюда. Выслушайте меня: эти студенты в синих околышах — злодеи, призывающие вас терзать и убивать невинных людей. Не поддавайтесь на их призывы! Они могут привести к бессмысленному кровопролитию. Все, кто верит в бога, в Христа, не должны забывать, что Христос был милосерден и никогда не допускал кровопролития…

— Я не знаю этого оратора, — тихо сказал Яков Ратнер стоявшему рядом товарищу, — но с удовольствием пожал бы ему руку. Такая смелость и решимость рабочего просто поражают.

Костенко обладал мощным голосом. Сильные и внятные слова его звучали столь убедительно, что даже возгласы «союзников» не отвлекли внимания толпы. Его слушали с раскрытыми ртами. Костенко стоял в тесном окружении рабочих, и подступиться к нему было невозможно. Высокий, широкоплечий, с копной светлых волос, спадающих на широкий лоб, он привлекал к себе.

— Русские люди, — продолжал он, — вас хотят подбить на резню и опозорить тем самым весь народ. Гоните от себя подстрекателей! У них пьяные головы и руки в крови. Бегите от них, как от чумы!..

Из-за памятника Хмельницкому неожиданно появились зеленые мундиры, и выкрики жандармов заглушили слова оратора.

— По домам, по домам! — раздавалось со всех сторон.

Никто не сумел приостановить растекающиеся потоки людей. Вскоре на опустевшей площади осталась только кучка «союзников» во главе с Голубевым.

Слухи о возможных погромах разнеслись по Киеву с необычайной быстротой. Некоторые семьи, захватив что только можно было, бросились вон из города. Нанимали крестьянские подводы, городских извозчиков.

На киевском вокзале скопились сотни людей, стремящихся уехать в любом направлении — на Казатин, Жмеринку, Вильно, в Москву, в Петербург. Из-за билетов до ближайшей станции буквально дрались, только бы выбраться из Киева…

Какой-то еврей, по внешнему виду местечковый раввин, настойчиво требовал билет в Петербург. Высунув голову из окошечка, кассир кричал:

— Разве в таком виде вас впустят в столицу?! А право на жительство в столице есть у вас?

— Сутки я имею право пробыть в столице — и то хорошо, и то счастье…

Ведя за руку детей, брели к вокзалу смертельно напуганные матери; с ужасом заглядывали в лица каждого незнакомого. До слуха то и дело долетал шепот:

— Посмотри, Янкель, не Пуришкевич вон тот?

— Этот студент, по-моему, Голубев…

— Шмуль, отвези меня в село к нашей молочнице. Маруся хорошая и добрая…

Приехавший из села крестьянин с кнутом в руке разыскивал среди вокзальной толчеи знакомых, уже оставивших свой дом; найдя наконец в толпе семью с узлами и манатками, он повел их к своей подводе, чтобы отвезти в деревню.

— Там воны вас на зачипають, — заверял крестьянин своих друзей, с облегчением покидающих зловещий город.

Настя не выдержала бессмысленного сидения дома и вышла на улицу. Встретив Ходошева, она обрадовалась. Тот расхаживал по улицам с блокнотами в руке, останавливаясь возле каждой кучки людей.

— Слушали Костенко? — сразу спросил ее Ходошев.

— Нет. А где он? — заинтересовалась Настя.

— Думаю, друзья увели его и спрятали, дома ему нельзя показываться. А на вокзале вы были? — спросил Ходошев.

— Я нигде не была. После убийства Столыпина сидела дома. Только сейчас вышла.

— А что творится на вокзале, знаете?

— Слыхала. Может, сядем в трамвай и подъедем?

— Погодите, — проговорил Ходошев, — мне необходимо прежде забежать в редакцию, там ждут новостей.

— Только побыстрее возвращайтесь. Я подожду.

Из редакции Исай прибежал радостный и возбужденный, в руках у него была газета. Это был специальный выпуск, в котором сообщалось, что назначенный на место Столыпина Коковцев приказал местной городской администрации принять энергичные меры во избежание волнений и беспорядков.

— Поспешим к вокзалу, там жаждут такого сообщения, — предложил Ходошев.

В здании вокзала люди ожидали обещанные им билеты. Залы были переполнены беспомощными стариками, женщинами и детьми. В их глазах читался страх перед надвигающейся бедой.

Ходошев влез на скамейку, поднял руку с газетой и крикнул:

— Слушайте, люди, что новый премьер-министр приказал… — и отчетливо пересказал понятными для всех словами содержание экстренного сообщения.

Входные двери затрещали от напора людей, выбегающих из зала. Скорее, скорее к уютной домашней тишине, к своим постелям, к оставленным пожиткам!

В сумерки сентябрьского предвечерья еврейские семьи, жители Киева, торопливо шагали по улицам к своим насиженным гнездам. Они шли с не меньшим воодушевлением и радостью, чем шли их прадеды, когда Моисей, согласно библейской легенде, рассек море перед израильтянами, открывая путь в страну обетованную.

Пятый месяц Мендель Бейлис томился в тюрьме, а его кроткую Эстер ни разу не допустили на свидание с мужем. «Свиданий не положено», — отвечали Бейлису на его многочисленные просьбы о встрече с женой. Он ничего не знал о своем доме, о своих детях, о своей Эстер и, главное, не знал, что предпринимается для того, чтобы его, невинную жертву, вырвать из этой проклятой тюрьмы. Из обвинений, предъявленных ему следователем по фамилии Фененко, он понял одно: ему пришивают страшное дело.

Однажды ночью его, сонного, привели на допрос. Следователь припугнул Бейлиса: если он не признается, с кем сговаривался насчет убийства Андрюши, его сошлют в Сибирь, откуда не будет возврата.

— О чем вы говорите?! Кто мог вам сказать такое?! — закричал Мендель не своим голосом.

Тогда у него впервые сдали нервы. До этого он держался более или менее спокойно, но тут уж допекло! Подумать только! От него требуют, чтобы он подробно рассказал, кто научил его жестоко изуродовать несчастного ребенка! Он в своей жизни никогда этого мальчика и в глаза не видел, а тут еще и сообщников каких-то приплели!