Абрам Каган - Преступление и совесть

Не успел он выйти из камеры, как тут же, в присутствии надзирателя, развернул письмо и приписал:

«Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этого человека можно надеяться, так как и сам…»

— Что ты там пишешь? — спросил надзиратель.

— Молчи. Так надо.

— Ну, пиши, ежели надо, — равнодушно кивнул блюститель порядка.

Козаченко попросил провести его к начальнику тюрьмы.

Здесь Козаченко уже чувствовал себя совершенно свободно.

— Ну, Ваня, козырь в руках? — спросил начальник.

— Порядок! — Ваня воровски подмигнул. — Поймал рыбку на такой крючок, что теперь уж не вырвется.

Начальник с удовлетворением потирал руки.

— Тебе не холодно, Ваня? Зима пришла.

— Нет, не холодно.

— Посиди, пока позвоню следователю.

Начальник тюрьмы повертел ручку телефонного аппарата. Фененко велел немедленно доставить к нему Козаченко.

— Поедешь в барской карете, — подмигнул ему начальник. — Фененко посылает за тобой. Мы выпустим тебя черным ходом, чтобы никто не видел. Гуляй, Ваня, гуляй, — подбадривал его начальник, получивший указания мягко обращаться со «своим человеком».

Неоднократно начальнику тюрьмы приходилось подсаживать Козаченко к арестованным, у которых нужно было выведать что-нибудь, опутать их ловко расставленными сетями, так что он хорошо знал этого провокатора. Предложив Козаченко папиросу, он дал ему заодно и газетку «Двуглавый орел».

— Не надо мне, — отмахнулся Козаченко. — Я не читаю газет — лишняя трата времени. Отец не обучил, — добавил он.

— А чем занимался твой отец?

— Отец?.. Он был охотником.

— За кем он охотился?

— За кем?.. — Сморщив узкий лоб, Козаченко задумался. — Не знаю. Очевидно, за всем, что плохо лежало…

— Вон ты какой! Значит, еще отец был…

— Такова уж моя судьба!

Начальнику доложили, что подъехала бричка.

— Ну, Ваня, поедешь как помещик. До свидания! — И он покровительственно похлопал арестанта по плечу.

Вскоре Козаченко вошел в кабинет следователя по особо важным делам.

— Садитесь, Козаченко, — сказал следователь, заняв свое кресло за столом.

— Благодарю, ваше благородие.

— Посмотрим, как справились. Рассказывайте, с чем пришли.

Козаченко вынул из кармана письмо и положил его перед следователем на стол.

Заметив, что Фененко не отрывается от письма, Козаченко понял, что теперь он на коне.

— Ваше благородие, — заговорил Козаченко, — с глазу на глаз Бейлис просил меня зайти к его жене. Она поведет меня к управляющему кирпичного завода — Дубовику и к его кузену Заславскому, которые у своих евреев, у всего кагала, соберут большую сумму денег, сколько захочу и сколько потребуется для того, чтобы я отравил какого-то фонарщика и еще какого-то «лягушку». Для этого мне придется устроить с ними попойку и незаметно всыпать им в водку стрихнин. Это те свидетели, которые хотят угробить Бейлиса, дать о нем ложные показания. Так сказал мне сам Бейлис. «Где же достану стрихнин, чтобы отравить этих свидетелей — фонарщика и „лягушку“?» — спросил я. На это Бейлис заявил, что на территории усадьбы Зайцева находится еврейская больница, там дадут мне яд… Но я этого не сделаю, ваше благородие, не хочу, чтобы жид пил русскую кровь…

Фененко внимательно слушал.

— Хорошо, Козаченко, продолжайте. Потом составлю протокол, и вы подпишете его.

— Подпишу, ваше благородие. Мендель еще говорил, если выполню все это удачно, мне дадут столько денег, что их хватит на всю мою жизнь, ей-богу! Понимаете, по словам Менделя, фонарщик видел, как Бейлис насильно тащил Ющинского, и «лягушка» этот что-то видел — не вспомню, что говорил Мендель… Но «лягушка» вредит в его деле. Вот, ваше благородие, запишите.

Быстро бежало по бумаге перо в руке Фененко. Он подробно записывал все сказанное свидетелем Козаченко.

— Слова «если б не он, я бы давно пропал в тюрьме», — пояснял Козаченко, — означают, что жена Бейлиса должна полностью мне верить. Находясь вместе с ним в тюрьме, я заслужил, чтобы Бейлис доверился мне, я хорошо относился к нему.

Слова же «иди с этим господином к г. Дубовику» означают, что я должен пойти с женой Бейлиса к Дубовику, а тот, увидев подпись Менделя, подтвердит, что Мендель Бейлис лично написал письмо, а поэтому жена должна мне верить.

А слова «ты дай ему на расход, который нужен будет», — следует понимать так, что жена Бейлиса должна дать мне деньги для розыска и встречи со свидетелями, которых я должен отравить стрихнином. Подкупить их, сказал Бейлис, невозможно, поэтому их надо убрать…

— Через некоторое время, Козаченко, я дам вам протокол, и вы его подпишете, — сказал Фененко, старательно выводя каждую букву в этом документе.

Как только Козаченко ушел, следователь начал размышлять. Не впервые приходится ему составлять протокол на основании провокаторских показаний Козаченко. «Что же я делаю? — думал Фененко. — Хороший юрист сразу поймет, что представляет собой этот субъект и чем он занимается. А я так тщательно записал его глупые показания… Это ведь преступление. Бразуль-Брушковский из редакции „Киевской мысли“ неоднократно убеждал меня, что Бейлис честный человек и то, что его напрасно держат и мучают, просто преступление. Вы ведь не палач, а истязаете невинного человека, говорил Бразуль… Симпатичный этот Бразуль-Брушковский, — размышлял Фененко. — Сам, по собственной инициативе, взялся расследовать это преступление, хочет добиться правды. Он как сыщик работает. А что побуждает его? Неужели и он продался евреям, как утверждает Чаплинский? Не может быть! Эх, Василий Иванович, — обратился он сам к себе, — не будь подлецом, перестань провоцировать Бейлиса. Что Козаченко мерзавец — тебе ясно, ты ведь хорошо знаешь, что он собой представляет…»

Другой внутренний голос подбадривал следователя, подбивал его совсем на другое. «Какое тебе дело, по сути говоря? — вступал он в спор с самим собой. — Поступай так, как велит Чаплинский, а то…» А то — что?..

Следовало бы позвонить Чаплинскому, сказать, что Козаченко провокатор. Прокурор ведь тоже осведомлен… Может быть, порвать протокол?.. Нет, ничего не получится; Козаченко добьется аудиенции у Чаплинского, и тогда… поминай как звали.

Следователю нелегко насиловать свою совесть. Он меряет шагами кабинет, нервничает, кусает ногти… Нет, он не станет разговаривать с Бейлисом так, как разговаривал раньше. Жалко человека. Бедный человек запуган насмерть и так страдает…

Фененко вспоминает, как Бейлис крепился на допросах, с трудом сдерживая рыдания. «Ваше благородие, вы ошибаетесь, я и пальцем не коснулся мальчика, не знаю даже, видал ли я его вообще…»

Перед следователем возникают образы Бейлиса и Козаченко… Один — тихий, кроткий, безобидный; другой — наглый, крикун, морально разложившийся тип. «Он думал, я не замечу, что последние слова в письме приписаны его рукой…»