Абрам Каган - Преступление и совесть

Мучительные сомнения терзали следователя: все-таки порвать протокол? Куда девался Козаченко? Черт его знает, а вдруг повели его к помощнику Чаплинского или к самому прокурору?.. Как работает полицейская машина, Фененко знает. Но должен ли он молчать? А если все же пойти на разрыв с Чаплинским? Что будет тогда с безнадежно больной женой?

Фененко тревожно посмотрел на часы, потом на лежавший перед ним протокол. Следовало бы взять у Козаченко письмо Бейлиса… Нет, этого он не должен делать, а вот протокол нужно написать несколько по-иному…

Зазвонил телефон. Вздрогнув, следователь протянул руку к трубке.

— Фененко? — услышал он голос Чаплинского.

— Да, Георгий Гаврилович.

— Почему вы задерживаете протокол? И почему я должен узнавать о таком важном свидетеле не от вас лично? Немедленно принесите протокол. У меня сейчас никого нет.

— Я хочу сказать, Георгий Гаврилович, что свидетель Козаченко преступный элемент.

— Вас об этом никто не спрашивает, Фененко! Где протокол?

— Одну минуту… Я знаю свидетеля, он…

— Я жду протокол. Козаченко уже был у меня, я еще буду с ним разговаривать.

У Фененко раскалывалась голова от напряжения, зарябило в глазах, он очень нервничал, оттягивая свой визит к прокурору.

Чаплинский с нетерпением стоял у окна и смотрел на улицу. Ноябрьский ветер мел снежную крупу, бросая ее в окна с таким остервенением, что звенели стекла. В верхнем углу окна он заметил паутину и в ней паука, присосавшегося к мухе. Взяв со стола линейку, Чаплинский встал на стул, снял паутину, вытер линейку бумагой и бросил ее в камин. Пламя вспыхнуло и тотчас погасло.

Когда швейцар принес протокол показаний Козаченко, Чаплинский спросил:

— А где же сам господин Фененко?

— Господин следователь просили передать вашему превосходительству эту папку, а сами они отбыли домой по причине нездоровья.

«Что с ним?» — с неудовольствием подумал прокурор, но вскоре забыл о нем, целиком погрузившись в показания нового свидетеля. Читая, Чаплинский покрякивал от удовольствия. Досконально изучив материал, прокурор походил по кабинету, потом еще раз перечитал протокол и сел писать рапорт на имя министра юстиции Щегловитова. Сомнений уже не оставалось! Отныне все те, кто до сих пор не верил в виновность Бейлиса, вынуждены будут признать, что убийство Ющинского совершил именно он, человек с окладистой черной бородой, он и его хасиды.

На столе в роскошном кабинете русского самодержца лежало распечатанное письмо немецкого посла, в котором тот запрашивал, когда ему будет предоставлена возможность поохотиться в Беловежской пуще. Как раз время — в декабре обычно выпадает обильный снег и охота на зубров может доставить большое наслаждение и его императорскому величеству, и придворным. Он, посол, хотел бы примкнуть к свите его императорского величества…

Охота на зубров… А ведь она опасна… Водянистые глаза самодержца выглядят усталыми: все утро он рассматривал модели гарнитуров, полученные из Вены. Новые гарнитуры мебели, которой и так в изобилии… Ею заставлены и Зимний дворец, и Царскосельский. Это давнишняя страсть монарха.

Сидя за столом августейшего своего родителя императора Александра Третьего, нынешний самодержец задумался. Вспомнилось, как недавно с божьей помощью спасся он от верной гибели в Киевском оперном театре, где нашел свой трагический конец незабвенный Петр Аркадьевич. А что, если бы злодей стрелял в него? Невольная дрожь охватила царя.

Поднявшись с кресла, Николай заложил руки за спину, прошелся по кабинету. Вернувшись к столу, он еще раз с сожалением бросил взгляд на альбом моделей, лениво закрыл его и снова прошелся по натертому паркету.

Вошел дежурный камер-юнкер и, стоя в дверях, сообщил, что министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов просит высочайшей аудиенции. Царь сделал жест рукой: пусть войдет.

Министр переступил порог и поклонился. Держа в обеих руках папку, Щегловитов остановился по правую сторону широкого стола, за которым сидел в официальной позе Николай. Не спеша подняв на министра глаза, он спросил:

— Иван Григорьевич, не желаете ли вы поехать в Беловежскую пущу?

— Ограничен временем, ваше императорское величество, — не задумываясь ответил министр.

— А что, много дел?

— Много, ваше императорское величество.

— А именно?..

Министр достал из папки свой рапорт, в котором было пересказано сообщение Чаплинского о новых показаниях по делу об убийстве Ющинского, и добавил:

— Теперь уже нет сомнений в том, что Бейлис виновен… — Щегловитов торжествующе смотрел в бесцветные холодные глаза царя. — И определенно с ритуальной целью…

— С ритуальной целью, говорите? Еще мой прадед Александр Благословенный об этом в своем указе упоминал… Да-да, припоминаю,

— Совершенно верно, ваше императорское величество. Императором Александром Первым был дан указ на сей предмет…

Царь отодвинул письмо немецкого посла, собрался было подняться, но, подумав, остался сидеть. Окинув министра юстиции взглядом, он тихо, но с заметным раздражением произнес:

— Бейлиса судить согласно закону… сурово… — И царская рука опустилась на папку с рапортом.

Фененко наконец прозрел, но отнюдь не потому, что журналист Бразуль-Брушковский, начав частное расследование по делу об убийстве Ющинского, высказал следователю свои догадки. Просто, допрашивая однажды Веру Чеберяк, следователь обратил внимание на то, что Вера-чиновница боится даже упоминания о Рыжем Ваньке. Если следователь называл его, Чеберяк уклонялась от прямого ответа: она-де не знает, не помнит, такого не встречала и вообще в глаза никогда не видела…

Вера хорошо знала, что Рыжий Ванька наиболее опасный из всей компании. Он стремителен, задирист, своевольнее других, но неуравновешен, может вдруг потерять интерес к делу, словно его оно и не касается, стать безвольно-податливым и потерять самообладание. А если так, он может испортить все дело. Как только найдет на него пресловутая истерия или апатия, так и раскроет все карты…

В распоряжении Фененко имелись все сведения губернского жандармского управления, касающиеся воровской банды, которая работала в Киеве. Ему было известно, что Вера Чеберяк — ловкая скупщица краденых вещей — поддерживала связь с десятками воров и перекупщиков. Благодаря им дела ее шли хорошо, и она жила припеваючи.

Фененко знал также, что вся эта банда собирается у нее дома, в так называемой «малине», что Чеберяк ловко сбывает краденые вещи и ценности, добываемые бесстрашным Борисом Рудзинским, Латышевым, Мандзелевским. С ним орудовал и родной брат Веры — Петр Сингаевский и много других дельцов киевского дна. Не раз лежало на столе у Фененко пухлое досье с данными на этих уголовников, но ему нужно было признание самой Веры. Следователю было достоверно известно, что у Кольки-матросика, восемнадцатилетнего безусого вора-хеврака, была своя мечта — стать анархистом; следователь знал также, что Николай Мандзелевский, дерзкий, бесстрашный квартирный вор, выгнан был из пятого класса гимназии и вместе с Иваном Латышевым широко известен в уголовном мире. Прославленные мастера по несгораемым кассам, они смело могли конкурировать даже с непревзойденными варшавскими кассистами. Обо всем этом Фененко был отлично осведомлен, поэтому и пришел к убеждению, что предположения Бразуля вполне правильны: именно эта компания и убила Ющинского.