Михаил Коршунов - Мальчишник

Я достал из портфеля карандаш с циркулем. Резинка всегда у меня лежит в кармане. Одну из тетрадей в линейку. И стал дожидаться звонка. Настроение было приподнятое. Я прямо-таки не верил, не представлял себе, что сегодня, по всей вероятности, увижу настоящее подземелье и ходы. Так я ждал до шести часов. Почему же он не звонит? — спрашивал я себя. Уж не передумали ли они? Однако Олег мне сам вскоре позвонил:

— Левка, ну как, идем? — сразу же спросил он.

— Конечно, — не замедлил я ответить.

— Тогда иди пока что ко мне, а Мишка сейчас придет.

— Есть. Иду.

И надел пальто и галоши, предоставив кепке спокойно оставаться на месте, и стал размещать в карманы багаж. В левый карман брюк, там где была резинка, я сунул сложенную тетрадь. В правый карман пальто окунул карандаш с циркулем. (Все-таки зачем Левка тогда взял циркуль? Не пойму.) После этого я потушил везде свет и, хлопнув дверью, вышел во двор.

В старинных архивных документах церковь именуется то храмом Пресвятые Троицы, что за Москвою-рекою в Берсеневке, то церковью Николая Чудотворца, что в Садовниках, у Берсеневы решетки. Великий князь Иван III Васильевич в 1495 году приказал снести все строения за Москвою-рекой, против Кремля — боялся пожаров, — и развести сад. На «годуновском» плане Москвы царский сад — это участок между теперешним Каменным, Москворецким и Устьинским мостами. Отсюда вся местность — Садовники Верхние, Средние и Нижние. С 1624 года церковь уже существовала. Первоначально — деревянная. Каменной стала в 1656 году. Крупнейшим жертвователем на построение церкви был «садовник», то есть ведающий царскими садами Аверкий Стефанович Кириллов. Церковь и жилые боярские палаты (дом думного дьяка Аверкия Кириллова), с которыми она соединялась крытой каменной галереей, — архитектурное целое.

Церковь домовая, а также усыпальница. Пышный вход в храм с северной стороны и отдельный спуск в подвал (в усыпальницу). Крыльцо не имеет аналогий: на кубышчатых колонках, с бочкообразной крышей и двойными арками, опирающимися на подвесные гирьки. Среди декоративных убранств применялись майоликовые изразцы с орнаментами растительного характера и мотивами двуглавых орлов в коронах. Наличие таких изображений позволяет предположить участие царя Алексея Михайловича в построении храма, представляющего собой, по общей композиции и украшениям, один из лучших памятников русской церковной архитектуры.

На восточной наружной стене храма можно разобрать две строчки: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сия и виждь, кто закрыт сей землей».

Были в храме и плиты с надписями. Плита 1-я — «Во славе и хвале отца и сына святого духа раб Божий думный дьяк Аверкий Стефанович Кириллов от рождения своего поживе 60 лет и от начала мира лета 7190 мая в 16 день мученически скончался…». Думного дьяка растерзал разгневанный народ: садовник оказался взяточником и стяжателем. Плита 2-я — о кончине его жены Евфимии.

На улице было довольно сыро, но совсем не холодно. Уже в самом 22-м подъезде я встретил Мишкину маму, возвращавшуюся домой.

— Ты к Мише? — спросила она.

Я не имел мужества сказать, что иду к Олегу, и ответил неуверенно:

— Да-а… К Мише.

— Я очень люблю, когда ты к нам приходишь, — сказала она. — Ты очень хорошо влияешь на Мишу. А вот когда приходит Олег, мне не очень нравится.

…Конечно, когда приходит Левка, то звучит «Аида», или мы рисуем, или мы сочиняем романы. Когда появляется Олег — гибнет не только новое пальто, а «хламида», впервые в жизни сшитая мне в стенах самого «Интуриста», правда из перелицованного отцовского пальто.

Мишка уже был дома. Мы собрались было спуститься к Олегу, как вдруг к Мишке пришел наш старый товарищ, живший некогда в нашем доме, — Сережка Савицкий. Здоровенный, но простодушный детина. Мы с Мишкой переглянулись и, не сговариваясь, решили поскорее освободиться от пришельца. Но сначала, конечно, не подали вида, что намеревались его спровадить. Поболтав кое о чем с Сережкой, мы предложили ему спуститься с нами к Олегу.

Олег позвонил Торке, чтобы она вынесла обещанные в школе батарейки. Но той не оказалось дома. Сережка заинтересовался замеченным им у нас стремлением к электрическим фонарям, но мы пошли на хитрость и отвели его подозрения. (И к большому Левкиному облегчению, который боялся, что приход Сережки Савицкого помешает нашему путешествию, он, Сережка, ушел.)

Побродив по дворам, в надежде на встречу с Торкой или Нелькой, мы направились на почту, откуда Мишка позвонил по автомату Торке. Но опять-таки ее не оказалось дома. И Нельки этой самой тоже не оказалось дома. Мы проклинали все и вся на свете. При выходе с почты наткнулись на Ленку Штейнман (ученицу нашего с Левкой класса) , и нам пришлось ее немного поэксплуатировать. Мы ее послали на дом к Торке, в надежде, что родители последней и без своего чада отпустят нам обещанные ею батарейки. Лена сходила туда и, вернувшись, доложила:

— Торкина мама даже не знает, где у Торки лежат батарейки. Торка ушла куда-то и все у себя заперла на ключ.

— А-а… чтобы ее холера взяла! — выругался от разочарования Михикус. — Ну, погоди ты, попадешься ты мне завтра в школе! Я тебя отчитаю!

Ознакомившись теперь с этим местом из Левиного дневника, мы с Олегом спросили Торку, то есть мою жену Вику, и ее подругу Нельку — Нинель Григорьевну Лешукову, авиаконструктора, существо самого маленького роста во дворе и в классе, прозванную Левкой «Нелище!»: почему они не дали нам батарейки?

И Торка, и Нелище ответили: «Во-первых, вы не сказали, зачем это вам надо; во-вторых, мы, наверное, забыли о своем обещании; а в-третьих, скорее всего, их и вовсе у нас не было». А может быть, это была «страшная месть» со стороны Нелищи и ее подруги? Потому что я и Олег заложили окно Нелькиной комнаты (жила Лешукова, как и Левка, на первом этаже) снежными блоками. Сплошь. До конца. Неля имела несчастье влюбиться в паренька не из нашей компании и «перемигивалась» с ним: включала и выключала свет в своей комнате, и мы решили положить этому конец.

А вообще Левка прав. Канальство! С женщинами — никогда не связывайся.

— Плевать, — сказал Олег. — Пойдем и без фонарей. Ну их ко всем… Только вот свечей у нас мало.

— У меня эта розовая стеариновая свеча с собой, — проговорил Мишка.

— А у меня, — изрек ехидно Сало, — есть восковая свеча. Вот она. Я ее называю аварийной. — И он вытащил из кармана тонкую грубую свечу с длинным лохматым фитилем.

— Ты ее сам сделал? — спросил Мишка.

— Сам. Она у меня аварийная. Я ее так и называю. Вот когда у нас выйдут все свечи, я тогда ехидно достану ее и ехидно зажгу.