Михаил Коршунов - Мальчишник

Левка стоял у моего листа, смотрел, как я расправляюсь с юношей с Акрополя. Произносил, конечно, хмурясь:

— Лепи форму, не сиди на линиях. Ты срисовываешь, а не сознательно строишь.

Тогда я принимался уже сознательно строить, но вскоре следовало:

— Много черного. Губа выскакивает. За ухом надо все сократить. Возьми карандаш, измерь карандашом. Следующий раз принесем отвес, чтобы ты вообще не заваливал рисунок. Он у тебя валится вправо.

И я знал, что это может быть не шуткой, — принесет отвес.

Я беспрерывно тер ластиком бумагу, и она уже ворсила, «пищала», замученная мною. «Пищит бумага!» — Левкино выражение. Относилось чаще всего ко мне, хотя и сам Левка о своем иногда замученном, с его точки зрения, рисунке говорил, срывая его с фанерки:

— Пищит бумага!

Левка однажды запишет в дневнике, как его взрослые друзья музыкант Модест Николаевич и его жена Мария Ивановна «кровожадно бичевали» за то, что он, «бездельник и мошенник», не желает учиться живописи. «Но я уже по крайней мере спокоен за то, — говорил Модест Николаевич, — что ты, хотя и не желаешь учиться рисовать, все равно в жизни, наверное, не забросишь это дело. Скажи-ка, дружок, ты без рисования можешь жить?» Левка в дневнике сознается: «Это был дьявольски прямой вопрос. «Нет!» — твердо ответил я».

Левка рисовал гипсы. Для чего? Он прекрасно рисовал и без гипсов. Часто рисовал своих любимцев динозавров, бронтозавров, рыбоящеров. Своих рептилий. В альбомах, которые назывались «Великий Ледник» и «Великий Океан». Однажды явился с рулоном белых потолочных обоев, раскатал его на весь коридор, при этом повелел мне встать на одном конце полотна, чтобы не задирался конец, сам встал на другом. Рулон был заполнен первобытными животными среди древних лесов, морей и болот. «Летопись Земли». Потом отступил с края бумажного полотна, и оно мгновенно свернулось в рулон у моих ног. Левка удовлетворенно произнес:

— Вот какой лист отдраконил!

В тот период Левка и был пожалован еще и в Гумбольдты, то есть наречен именем выдающегося немецкого натуралиста Александра Гумбольдта. А теперь! Теперь сохранились считанные рисунки из всех этих серий. Конечно, самой исключительной была «Летопись Земли». Я давно уже ничего не рисую, позабыто рисование. Помню в музее плиту крупнозернистого желтовато-белого мрамора — двое мужчин склонили головы, и между ними голова коня: конь символ последнего пути, традиционная античная композиция вечного расставания. Никто из нас не думал тогда об этом. Казалось, не имело к нам отношения. Никакого. А последнее прощание наступило, и ох как скоро подошел к нам и встал между нами конь «последнего пути».

Олега Лева не учил рисовать, но все равно не исключал из «сферы искусства». Олег вспоминает:

— Звонит Левка и говорит: «Ты можешь сейчас зайти ко мне? Срочно!» — «Ну, могу». Пришел. Левка меня встретил и подводит к окну, к самой светлой точке в комнате. На подоконнике, рядом с аквариумом, лежат два рисунка. На каждом — слон. Левка так небрежно спрашивает: «Какой слон тебе нравится больше?» Гляжу, один слон, в общем, Левкин слон, сам понимаешь, а другой какой-то вроде бы в стиле модерн, но, честно говоря, сделан слабо, уцененно. Тут я случайно обернулся, а в дверях промелькнула голова Юрки Трифонова — прятался он там за дверью, таился. Ну, я понял: соревнование устроили, слоновье. Вот такие субчики!

Все это развеселило нас, хотя и грустно было. Я попробовал нарисовать слона. Нет. Не рисовалось.

Впервые с дарвиновским музеем, располагавшимся на Малой Пироговке, нас познакомила преподаватель биологии Анна Васильевна.

Я зашел за Мишкой, и мы направились в школу, где встретили почти всех членов нашего класса. Дотянувшись пешком до трамвая, мы вползли в 40-й номер и вылезли на (в дневнике неразборчиво) станции. Гурьбой двинулись по какому-то захолустному переулку. Вечер был морозный, холодный, но, к счастью, неветреный, так что нам эта прогулка принесла только пользу. Крутились мы долго, пока не наткнулись впотьмах на заветное здание. И вот перед нами замелькали залы, лестницы, покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы и прочие предметы музея, вплоть до профессора, который прочитал нам в одном из залов обширную и завлекательную лекцию об эволюции. Это был солидный старичок, с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой. Шутник он был большой, так что речь его была переполнена веселыми и истинно остроумными выражениями, благодаря чему мы частенько растягивали рты до ушей.

Потом Левка узнает, что шутник-профессор этот «чрезвычайно энергичный смертный» и создал дарвиновский музей. Вика позвонила в музей, ей ответили — закрыт: ждут новое помещение и готовятся к переезду. Вика объяснила, почему хотелось бы увидеть экспонаты еще в старом помещении. Заведующая Светлана Алексеевна Кулешова, на счастье, читала о Леве и о нас и согласилась на мое посещение. Объяснила, как музей найти. На углу Хользунова и Малой Пироговской — здание пединститута. Розового цвета. Музей в этом здании, вход из переулка Хользунова.

Что ж — мы с классом ехали на трамвае, я теперь отправился на метро. Вышел на «Фрунзенской», свернул в переулок Хользунова. Иду. Слева парк, справа старые московские дома, типа мастерских. Еще издали заприметил розовое здание пединститута. Медленно прошел вдоль в поисках входа в музей. Вход в институт имелся, в музей — нет. Начал обходить здание по Малой Пироговке. Никаких примет музея (я заглядывал в окна), и никаких больше дверей. Свернул во двор, начал блуждать во дворе. Да что же это такое! С классом блуждали, не могли найти, и теперь я блуждаю. Когда собрался уже через двор, обойдя по кругу почти весь пединститут, опять выйти в Хользунов переулок — на торце здания углядел черную, квартирного типа старую дверь. Маленькое, частично обвалившееся крылечко. И именно с Хользунова переулка, тоже совсем неприметную в железном заборе полуоткрытую или полузакрытую, не знаю, как точнее сказать, калитку. Я конечно же не обратил на нее внимания, когда прошел по переулку. На старых квартирных дверях была прикреплена картонка, оповещающая, что музей закрыт. Я переступил порог и оказался в небольшом помещении типа дежурки. Средних лет женщина беседовала по телефону. Сидела в старинном с высокой полукруглой спинкой кресле за маленьким современным «дежурным» столом, но украшенным старинной лампой с матовым шаром. Сделала приветственный жест рукой. Светлана Алексеевна — это была она — положила трубку, спрятала в карман кофточки бумажку с записями. Я сказал: