Михаил Коршунов - Мальчишник

Лева Федотов, 21 июня:

Если грянет война и когда мы, за неимением достаточных сил, вынуждены будем отступать, тогда можно будет пожалеть о миллионах, истраченных на предприятия, которые ничего плохого не было бы, если бы даже и подождали. А ведь как было бы замечательно, если бы мы были настолько мощны и превосходны над любым врагом, что могли бы сразу же повести борьбу на вражеской территории, освобождая от ига палачей стонущие там братские нам народы. Скоро придет время — мы будем раскаиваться в переоценке своих сил и в недооценке капиталистического окружения, а тем более в недооценке того, что на свете существует вечно копящий военные силы и вечно ненавидящий нас — фашизм.

Как же это беспокоило Леву! Он возвращается и возвращается к рассуждениям, прежде ему не свойственным. Точнее будет сказать — не сходит с них. Ведь он был, что называется, чистым ученым «в леонардовском духе». И если он и прошелся по просьбе учительницы истории Костюкевич с Наполеоном по Европе («Федотов, возьмите указку и пройдитесь с Наполеоном по Европе»), то сейчас, за эти дни июня, он с болью и ненавистью прошел по Европе с Гитлером, достиг наших границ и замер.

А мы так тогда и не узнали, что именно в эти дни он писал. Узнали… спустя много лет.

Во время каникул мы обычно не переписывались, связь не поддерживали. Когда я в Крыму увижу начало войны, увижу воочию зарево над Севастополем, после его бомбардировки, я буду поражен настолько, что даже не пойму, что случилось, что вспыхнула новая гитлеровская авантюра. Что это и есть вечно ненавидящий нас фашизм. И что на границах уже грянули первые залпы. И что война началась у меня на глазах!

И вот оно — 22 июня.

По обыкновению, Лева встал рано, как вставал рано и его маэстро Верди, который смотрел на Левку с портрета над фортепьяно. День у Левы, как и у любимого маэстро, должен был быть заполнен занятиями до отказа.

Время для Левы было тревожным и, как он считал, предвоенным, поэтому, после холодного умывания и короткого завтрака, Лева прежде всего обратился к дневнику, хотел просмотреть предварительные записи. И прежде всего, которую сделал накануне поздно вечером, ту, где война.

Дневник с ночи лежал раскрытым на столе на этой записи, лежали еще две незавершенные акварели: «мамаша» попросила сделать для знакомых, из зарисовок Киева.

Уверен, что в это июньское утро на Левке, как всегда, были его синяя летняя рубашка и синие летние брюки. Его летний костюм. Рубашка белесоватая в швах, потому что Левка сам яростно ее стирал. В этой рубашке и в этих штанах он на фотографии на Сельхозвыставке. Уверен, что несколько минут Левка простоял у окна, пообщался с Телескопой: «Скопа-Скопа, Телескопа! Па-те-ка!» — и, наверное, немного поиграл на пианино — вердиевская зарядка. Сел перечитывать дневник: «Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю…»

Бруно Винцер, «Солдат трех армий», мемуары немецкого офицера: «Перед самой полуночью я приказал разбудить роту и построиться открытым четырехугольником. Распечатал коричневый конверт — секретный служебный документ командования! Он содержал тщательно разработанный приказ моей роте об атаке через границу; были точно предписаны маршрут и задачи дня. Пакет содержал, кроме того, прокламацию Гитлера, которую я должен был прочесть перед ротой… Оставалось еще три часа до того, чтобы распределить боевые патроны и отдать последние боевые приказы командирам взводов и командиру орудия, двигавшемуся в голове колонны. Осталось целых три часа, в течение которых люди, ничего не подозревая по ту сторону границы, спокойно спали на рассвете воскресного дня и в течение которых вермахт придвинулся непосредственно к самой границе… Итак, двести дивизий закончили развертывание. Тысячи командиров рот получили свои конверты… Целых три часа мимо наших боевых позиций проносились товарные поезда с востока на запад и с запада на восток. Поезда, шедшие с запада, везли в Советский Союз товары широкого потребления и машины. Поезда, шедшие с востока, везли пшеницу и нефть для Германии. Торговое соглашение выполнялось обеими сторонами до самой последней минуты; каждый случай задержки с нашей стороны мог возбудить подозрение. Однако стрелки часов продолжали двигаться. Еще два часа. Еще один час. Еще тридцать минут. На той стороне, в деревне у самой границы, заскрипела дверь коровника и загремели бидоны, где-то задорно запел петух. И снова воцарилась полная тишина, какая бывает только ранним утром воскресного дня. Теперь осталось всего пять минут до начала атаки. Четыре… три… две… еще лишь одна минута…

Воскресенье, 22 июня 1941 года, три часа пять минут. В воздухе над нами заревели эскадрильи бомбардировщиков Геринга…»

Война началась. Узнал о ней Лева по радио, как и мы все. Один в своей комнате. Сидя у своего окна. Узнал, зная о ней. Радио ему велела включить Буба: позвонила по телефону. Несколько позже в этот день Лева:

…у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден! Мои мысли были теперь обращены на зловещий запад! Ведь я только вчера вечером (что, очевидно, потрясло и самого Левку) в дневнике писал еще раз о предугаданной мною войне; ведь я ожидал ее день на день, и теперь это случилось. Это чудовищная правда, справедливость моих предположений была явно не по мне. Я бы хотел, чтобы лучше б я оказался не прав!.. Я трагически думал о том, до чего дожила наша страна. И все это было из-за приведения в жизнь на наших границах одного лишь только слова — «война!».

…Беда для всей страны…

23 июня к вечеру появится горестная запись о Москве.

Вот вам и первые шаги фашизма по нашей земле! Фашистские бомбовозы ринулись на наши города. Москва теперь не зажигалась. Окна мы еще не замаскировали, так что нам приходится отсиживаться второй вечер в темноте. Кончаю писать — темнеет.

И не выдерживает, добавляет:

А Москва! Наша Москва, сияющая вечерами заревом миллионов огней, искрившаяся вереницами освещенных окон. Где теперь ее краса?

«Вспомни, вспомни, как враг, нечестья полный, жилища и храмы безбожно осквернял! Беспощадно струились крови волны; губили старцев, детей и матерей!» Эти патриотические слова эфиопского царя-пленника возбуждающе действовали на меня.

Лева и опера «Аида».

Я первым же поездом приехал из Крыма в Москву: каникулы закончились, не успев толком начаться. В поезде встретился с военными, которые срочно возвращались из прерванных отпусков в свои части. Многие из них в момент бомбардировки Севастополя были в городе, и я услышал первые в моей жизни разговоры очевидцев о войне.