Михаил Коршунов - Мальчишник

Приехав, немедленно помчался к Левке. Надо было о многом переговорить, рассказать ему, что я видел и что я слышал в поезде, — о сбитых самолетах, о сброшенных на парашютах минах, о пожарах. О наших первых потерях. Провели мы с Левкой целый день: требовалось привыкнуть к новому состоянию — к войне. Наш день встречи Левка подробно занесет в дневник. Перечитал я теперь этот день, и возобновилось для меня все в деталях — и я, и Левка, и война.

В школе были установлены дежурства на случай воздушной тревоги. Девочки дежурили днем, мальчики — ночью. Когда наступила очередь дежурить нам с Левкой, мы направились в школу пораньше, часам к семи. Устроились на первом этаже, в канцелярии. Беседовали, дремали на кожаном диване-карете и вновь беседовали. Школа заперта на ключ, ключ лежал перед нами на столе. Может быть, тот самый, который хранится теперь у Патюковой.

17 июля начался новый период в военной жизни нашей страны: были введены карточки на продукты питания. Это заставило нас с Мишкой проверить на деле действие новых документов. В тот же день мы с Михикусом отправились в наш магазин, где Стихиус без сожаления и пощады «прожег», как говорится, всю свою мясную карточку, добыв себе на ужин жалкую горсть сосисок.

— А это получайте обратно, как подарок, — ответила с нежной вежливостью коварная продавщица, возвращая Мишке один лишь корешок от карточки… остаток былого продовольственного документа…

Однако мы знали, что теперь карточки будут нашими верными спутниками, по всей вероятности, не только до конца войны, а, может быть, и до определенного времени послевоенного восстановительного периода.

Как вы обратили внимание, не прошло еще и месяца от начала войны, а Лева уже говорит о восстановительном периоде. Он потом еще раз запишет: «Как далеко еще до Победы, но в ней-то я уверен», и в дневнике появятся строки «о непрочности и шаткости фашистской клики».

Гальдер в этот же день 17 июля: «…в оккупированных областях будет введен четырехлетний план».

Это значит, что Германия в своих интересах собралась эксплуатировать наши природные богатства и нашу экономику.

Гитлер в этот же день 17 июля издает приказ о гражданском управлении в оккупированных восточных районах и рейхсминистром назначает Розенберга. Полицейскую охрану возлагает на рейхсфюрера СС Гиммлера. На вопрос Геринга, какие районы обещаны другим государствам, сообщит: Антонеску [5] Военно-фашистский диктатор Румынии. В 1946 году казнен по приговору народного трибунала. хочет получить Бессарабию и Одессу; венграм, туркам и словакам не было дано никаких определенных обещаний; Прибалтика, Крым с прилегающими районами и волжские колонии должны стать областями империи; Бакинская область — немецкой концессией (военной колонией); финны хотят получить Восточную Карелию; Кольский полуостров с богатыми никелевыми месторождениями отойдет к Германии. И подтвердил, что Ленинград сровняет с землей, а затем отдаст его финнам.

…Я думаю, что когда фашисты будут задыхаться в борьбе с нами, дело дойдет в конце концов и до начальствующего состава армии. Тупоголовые, конечно, еще будут орать о победе над СССР, но более разумные станут поговаривать об этой войне как о роковой ошибке Германии. (Лева предугадал заговор генералов!) Я думаю, что в конце концов за продолжение войны останется лишь психопат Гитлер, который ясно не способен сейчас и не способен и в будущем своим ограниченным ефрейторским умом понять о бесперспективности войны с Советским Союзом; с ним, очевидно, будут Гиммлер, потопивший разум в крови народов Германии и всех порабощенных фашистами стран, и мартышка Геббельс, который как полоумный раб будет все еще холопски горланить в газетах о завоевании России, даже тогда, когда наши войска, предположим, будут штурмовать уже Берлин.

И вновь о Москве 22 июля:

Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго. Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города — это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, это была первая бомбардировка за все ее существование!.. Точно из глубоких недр земли, откуда-то издали послышалось несколько глухих ударов. Это было похоже на нечто страшное и ужасающее, которое тяжелыми шагами приближалось к нам. Снова послышался шум, но в виде одного удара: то, очевидно, был одинокий выстрел зенитки. Но и он был уже ближе и более звонким… не было сомнений, что там в воздухе разыгралась трагедия Москвы. Теперь я не сомневался, что дожил и переживаю первую бомбардировку своего города… периоды полной тишины и громоподобных концертов чередовались. Мы с Мишкой считали эти «волны» и были удивлены такою продолжительностью налета… было уже около четырех часов тревоги, а до отбоя было еще, видимо, далеко, — очевидно, крупные воздушные силы немцев обрушились на Москву…

Гальдер своим габельсбергским шрифтом 22 июля: «31-й день войны… Воздушный налет на Москву. Участвовало 200 самолетов. При бомбежке были применены новейшие — 2,5-тонные бомбы».

После бомбежки я, Левка и мой отец поднялись к нам на десятый этаж и вышли на балкон. Напротив, через Москву-реку, на набережной, густо дымились, горели дома. «Чуть ли не открыв рты, мы с Мишкой уставились на непривычное зрелище». Да, зрелище было куда как непривычным — вот она, настоящая война. Всего лишь через реку напротив. «Оскорбление и боль за свой город почувствовал я, когда с непомерной скорбью смотрел на Москву», — записал Левка.

Непомерная скорбь появится у нас впервые, как появится и чувство ответственности, вполне и до конца осознанное. Что же касается Левки, то с каждым часом, с каждым днем набирался он зрелости, духовного возмужания и самого настоящего во всем профессионализма. И если мы с Олегом только намечали где-то какие-то точки, то он уже провел вертикальные линии, все отмоделировал для себя, создал свой главный объемный рисунок. Мы с Олегом срисовывали мир, а он его уже строил. Он оставил всем нам, ныне живущим, свои общие тетради, общие тетради для всех. И если бы не война, которую он с поразительной точностью спрогнозировал, и если бы он не погиб на войне, и если бы горело его окно и сейчас, какой же высоты жизнь шла бы за этим окном.

А в тот день первого налета вражеской авиации на Москву Лева отметит еще такие подробности:

Днем я побывал в городе — десятки, десятки мест падения зажигательных бомб встречал я на улицах, на которые смотрел с чуждым мне чувством, говорившим, что эти страшные брызги, розетками расплесканные по асфальту, не есть что-то наше обычное, а есть что-то чуждое, враждебное нам. Почти у самого начала Александровского сада, на Манежной площади (Лева здесь часто гулял и зарисовывал различные «перспективы» на Кремль, на университет, на гостиницу «Националь») , толкался народ. Я протискался туда и увидел гигантскую воронку, в которой копошился целый отряд рабочих. Асфальт и земля были грубо развороченные по краям этой страшной ямы. А провода троллейбуса, некогда протянутые над этим местом, были разорванные и теперь наскоро скрепленные аварийной командой. Не было сомнений, это было место падения фугасной бомбы, которая, видимо, предназначалась для Кремля. Бомбометатель фашистского самолета просчитался метров на пятьдесят, так как примерно на таком расстоянии от воронки находилось основание непоколебимой угловой кремлевской башни. Я смотрел на все это, и мне не верилось, что это война. Как все же непривычно для нас военное время. Как все это страшно?