Михаил Коршунов - Мальчишник

Солнце нашей Поэзіи закатилось! Пушкинъ скончался, скончался во цвѣтѣ лѣтъ, въ срединѣ своего великаго поприща!.. Болѣе говорить о семъ не имѣемъ силы, да и не нужно; всякое Русское сердце знаетъ всю цѣну этой невозвратимой потери, и всякое Русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ! нашъ поэтъ! наша радость, наша народная слава!.. Не ужѣли въ самомъ дѣлѣ нѣтъ уже у насъ Пушкина?.. Къ этой мысли нельзя привыкнуть!

Редактор Андрей Александрович Краевский, напечатавший некролог в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», получил строгий выговор от министра народного просвещения графа Уварова:

— Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения по государственной службе?.. Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?!..

Он не государственный муж, граф Уваров, — он Солнце!

Вы утверждаете: «Писать стишки (стихи для вас «стишки»!) не значит еще проходить великое поприще». Значит, граф Уваров, значит. И сейчас мы вас упоминаем, министра народного просвещения и даже президента Академии наук и, как вам казалось, государственного мужа, упоминаем только в силу того, что вы чиновно-небрежно назвали дорогое для нас имя. Только, Уваров! Хотя вы «арзамасец» и даже явились бледный и сам не свой в Конюшенную церковь на отпевания Пушкина, но все пушкинские друзья вас уже сторонились.

Ваш современник лицеист Алексей Илличевский писал, что лучи славы Пушкина будут отсвечиваться и в его товарищах. А уже наша современница правнучка поэта Наталья Сергеевна Шепелева добавила, что лучи славы Пушкина осветили не только друзей, но и недругов.

Пушкин умирал, «истаивал».

Летел снег мимо окон его квартиры; мимо его жены, мимо его детей; летел мимо времени. Полицейский врач написал донесение: «Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему Его Превосходительством г-ном лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни».

Пушкину назначены холодные со льдом примочки, холодительное питье. Холод сейчас облегчает поэту страдания. Одно из пособий, которое могли предложить врачи того времени раненому Пушкину. «В те дни извозчикам говорили: «К Пушкину» — и они уже знали, куда ехать».

Истаивают силы, истаивает сердце, меркнут желания. Затих, молчит огонь в печах. Затихла, молчит подо льдом Мойка. Холод на окнах. Холод за окнами. Холод на Мойке.

Неслышным шагом, легче снега, легче времени вышла на Мойку пушкинская муза: Пушкин простился с ней последней. Никто этого не знал, только он и она. Зима. Лед. Холод. Снег. И одиноко удаляющаяся одинокая пушкинская муза. «И скрылась от меня навек Богиня тихих песнопений…»

Хор поет в Москве на Кропоткинской улице в доме № 12, хор поет в Ленинграде на Мойке в доме № 12. Поет из этой зимы в ту зиму, из этого дня в тот день. Из Москвы в Ленинград, из Ленинграда в Москву. Из дома № 12 в дом № 12. Поет тихо, возвышенно, памятно. Вечно.

Певческий мост… Певческий мост…

Лермонтов на Мойке. Еще не узнанный Россией. Но через два дня он будет узнан. Огненная душа. Нежное сердце.

Сейчас он стоит на том месте на Мойке, где будет построен новый Певческий мост — большой, широкий. Чугунные решетки, на них рисунок — листья папоротника. Сквозь снег и зиму мост от одного поэта к другому.

— Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина.

Пушкин для Лермонтова «дивный гений», «наша слава».

Александра Смирнова-Россет, которая «как дитя была добра», написала об отношении Лермонтова к Пушкину — это единственный человек, которого он так сильно любил и смерть которого была большим горем для него.

К Пушкину не пускали: толпа в передней и в зале. У Пушкина не было сил. Он говорил, что ему было бы приятно видеть всех, но у него уже нет сил.

Нет сил…

Смерть стремительно приближалась.

Но если бы он знал, что пришел и стоит возле его дома Михаил Лермонтов… Если бы об этом знали Жуковский, Вяземский, Данзас, Виельгорский, с которым познакомится потом и Лермонтов. Если бы знал друг Пушкина, врач Владимир Даль, или знала бы «княгиня-лебедушка» Вера Федоровна Вяземская — может быть, все самые последние силы Пушкина они отдали бы уже Лермонтову! Ему одному.

Пушкину дают холодительное питье, капли опиума. Стоит у изголовья миска со льдом. Пушкин берет слабеющими пальцами обломочки льда, трет ими виски, роняет лед, и он падает с тихим, безнадежным звоном обратно в миску.

Лицо покрыл жар. Тоска и боль. Общая слабость брала верх. Пульс упадал. Остаются немногие часы жизни: огнестрельная, проникающая рана в живот.

— Плохо, брат! — Это было сказано Далю.

В первый раз сказал он мне «ты», вспоминает Владимир Даль, я отвечал ему так же и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Владимир Даль принес Пушкину врачебное успокоение, врачебную гуманность: дышу — надеюсь, — хотя сам Даль ни на что не надеялся.

«Плохо, брат…» Вы слышали, Лермонтов, слова умирающего Пушкина? Скажите, слышали? «Плохо, брат…» Вы должны были их услышать. Слова были сказаны, обращены не только к Владимиру Далю, но и к вам. И вы их услышали. Мы знаем это. Слова будут потом кричать в вашем сердце, переполняя его горечью и злостью. Они помогут вашим стихам, сразу написанным. Сразу! Вы услышали: «Плохо, брат…», и вы сделали, что смогли.

Убит поэт! Убит! Убит!

Вы, лейб-гвардии корнет, в нетерпении «ломая один за другим» карандаши, написали главные шестнадцать строк — равные пуле. Чем вы могли помочь? Чем вы могли отомстить? Стихом! Таким яростным, что не выдерживали карандаши. Вы переломали их, как утверждает в своем ежедневнике литератор Владимир Бурнашев, «с полдюжины». Вы готовы были к строкам, равным выстрелу.

Пуля за пулю!

Поэт нуждался в защите, и его защитил поэт, память о нем. Защитил всей силой своего таланта, всей силой своей судьбы. Стихи Лермонтова на смерть Пушкина разнеслись по С.-Петербургу и двинулись по России. И теперь по России будут числиться оба — и Пушкин, и Лермонтов.

Стихи называли «прекрасными», «достойными», «энергическими», «дышащими силою», «дышащими божественным величием духа», а кто был испуган — «чересчур вольнодумными», «раздражением нервов», «темными», «непозволительными». Жандармам они напомнили декабристские воззвания к восстанию.

Бедная бабушка волновалась за МишЫньку и пыталась «исхитить их из обращения в публике». Из кондитерской Вольфа и Беранже, на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, где их в читальном зале переписывали.

Неслышным шагом, легче снега, легче времени, войдет сюда пушкинская муза, возьмет листок со стихами и так же, легче снега, легче времени, уйдет. Ее никто больше никогда не увидит: она ждала этот лермонтовский листок, чтобы отнести его Пушкину уже не в здешний мир.