Михаил Коршунов - Мальчишник

Певческий мост… Певческий мост. Он — начало поэтической судьбы младшего поэта. Он и его первая царская опала, и высылка из столицы.

…В Петербурге быстро, по-зимнему, стемнело.

Лейб-гвардии корнет стоял на Мойке. Смотрел на пушкинскую квартиру. Стояло множество людей. Молчали. Было холодно, в особенности к вечеру. Сани, кареты, возки, кибитки. Дыхание лошадей дымилось белыми факелами. Верхами — жандармы: они здесь, конечно, по приказу Бенкендорфа, неизменного «политического наблюдателя за поведением поэта». И подумать только, через год в стенах бывшей квартиры Пушкина будет праздноваться свадьба дочери Бенкендорфа! А сам «Голубоглазый генерал» станет неизменным политическим наблюдателем и за поведением Лермонтова, этого гусарского офицера с «вольнодумством более чем преступным».

Вновь и вновь приезжала и отъезжала карета лейб-медика Николая Федоровича Арендта. И даже Арендт, «который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, — как писал Вяземский, — отходил со слезами на глазах от постели его (Пушкина. — М. К. ) и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях».

Два скорбных январских дня.

В морозных окнах пушкинской квартиры блестели морозные звезды свечей, но все чаще их перекрывала возрастающая в квартире густота людских взволнованных теней.

Корнет Лермонтов видел сквозь январскую ночь одинокий, затухающий в январском снегу огонек — пушкинскую звезду. Из далека в далекое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее.

Вот она, самая большая звезда, «Драгоценность России».

Садовая улица, дом № 61, принадлежавший князю Шаховскому. Позднее надстроены два этажа. В доме сейчас, кроме жилых квартир, — кондитерская.

Когда мы с Викой подошли к дому, две женщины вешали на двери кондитерской замок. Повесили, закрыли, подергали замок — проверили.

Обычная кондитерская с обычными полутемными витринами. Обычный висячий замок. Обычные, уставшие к концу рабочего дня женщины.

Садовую улицу, недалеко от дома № 61, пересекает проспект Майорова, в конце которого виден шпиль Адмиралтейства. Недалеко от дома и Большая Подьяческая улица, в конце которой видны купола Исаакия. Напротив и немного наискось позже появилось здание с пожарной каланчой. Когда-то здесь были еще ветеринарный лазарет, конюшни, склад овса и сена, полицейский участок и помещение для арестованных — «съезжая». Поблизости — Сенная площадь, где прежде в трущобах обитали нищие и где играли в запрещенную игру «фортуну».

На парадных дверях дома типичная для Ленинграда эмалевая табличка «Сохраняйте тепло». Вторая эмалевая табличка, тоже характерная для Ленинграда, с нумерацией квартир, сделанная синей краской. Первый этаж прочерк: на первом этаже кондитерская. Есть еще небольшая мастерская — шьют чехлы на сиденья автомашин. Да, имеется еще будка телефона-автомата у самой арки ворот.

Кажется, перечислили все детали, кроме последней, ради которой перечислили все прежние: памятная надпись на темно-красном граните: «В этом доме жил Михаил Юрьевич Лермонтов в 1836—1837 гг. Здесь им написано стихотворение «Смерть поэта». Из темно-серого гранита — барельеф поэта.

Я вошел в парадное. Вика осталась меня ждать.

— Иди один. Не хочу расстраиваться от того, что увижу.

Темная, старая, вытоптанная, выбитая, загрязненная временем каменная лестница с тонкими, под ладонь, коваными перилами. При входе в дом и на лестничных площадках из мозаики выложены восьмиконечные с длинными острыми и короткими тупыми лучами звезды. Тоже в достаточной степени вытоптанные, выбитые. Окон нет. На самом верху стеклянная крыша-фонарь, но света она почти не пропускает. Ящики для писем и газет сорваны — стоят на полу. На том месте, где они висели, — стена черная, обгорелая.

Поднялся на второй этаж. На каменной площадке, кое-где широко растрескавшейся и смазанной недавно цементом, едва освещаемой слабой, забрызганной при последней побелке лампочкой, две двери. На правой (если стоять лицом к улице), касторового цвета, местами обтертой до белой шпаклевки, облупившейся, семь звонков на фанерке, прибитой к наличнику. Фамилии обозначены чернильным карандашом. На левой двери, затянутой темным дерматином, звонки прикреплены вразброс, фамилии написаны мелом прямо на дверях, на дерматине. Набор почерков.

В какую дверь позвонить, нет, постучать — в ту, что справа, касторового цвета? Квартира № 1. Или в ту, что слева, — дерматиновую? Квартира № 2.

Почему постучать? Потому что, если звонить один раз, два раза, три раза, то к кому-то персонально из перечисленных на фанере и прямо на дверях жильцов — Болтоноговы, Левина, Веснины, Салдарева, Рзаев, Васильева, Никитин, Лысцовы, Сельжановы, — а если постучать — это ко всем и, может быть, по моим понятиям, к Лермонтову.

Может быть.

Постоял я в рассуждении и как тихо пришел, так тихо и ушел: без звонков и стука. Спустился к Вике. Она понимающе кивнула.

Взгляд Лермонтова на барельефе устремлен в сторону Финского залива, в сторону моря, в сторону Шотландии.

Лермонтов считал, что еще в XIII веке жил в Шотландии, потом был похищен в царство фей, где получил свой вещий дар и предстал перед людьми свободным и печальным поэтом, чья скорбь была скорбью одинокой души. Но потом он снова вернется в царство фей, в царство тишины и покоя.

Прощаясь с домом № 61 по Садовой улице, мы тихо сказали его обитателям, без звонков и стука к ним в квартиры, — сохраняйте тепло этого дома. Сохраняйте Лермонтова.

Простите, Михаил Юрьевич, нас, любопытствующих, берущих перо и рассказывающих о вас, о Шотландии и о царстве фей, так вами любимом. Берущих перо и желающих еще рассказать и о пространстве голубых долин, где вы — странствующий офицер — мчались, «как ветер волен и один».

Константин Михайлович Симонов сказал, что вы были изумительным человеком, что вы все равно останетесь для нас загадкой и что главное в вашей жизни мы начисто не знаем. Константин Михайлович в чем-то повторил Блока, что вас, Михаил Юрьевич, «остается только провидеть», потому что вы, как отметил Блок, подобны «гадательной книге».

L., Лерма, Михайло сын Юрьев, Михайло ЛермАнтов, Михаил Юрьевич Лермонтов — «звездная душа… тоскующий поэт… с которым говорили демоны и ангелы» (Бальмонт).