Михаил Коршунов - Мальчишник

В потемках кабинета высвободил язычок-клапан и раскрыл папку. Счета, накладные, бланки для прачечной, инвентаризационные ведомости. Опять имущество сестры-хозяйки. Но тут из-за подкладки (подкладка была износившейся, рваной) вывалились два конверта. Удлиненные, бумага непривычно плотная. Адреса на них истерлись, погасли. Сургучные печати сохранились. На печатях — оттиски продолговатой, многоугольной формы.

Я попытался разглядеть оттиски. Непонятные буквы, состоящие из палочек, петелек, точек. Сверху — цветы, тоже из палочек, петелек, точек. Ничего церковного, так что к теме моего детектива не относились. Но я запомнил отпечаток на сургуче и потом, вернее, уже теперь, увидел его в музее-лицее, и мне показалось — это отпечаток знаменитого пушкинского перстня-талисмана, с которым он никогда не расставался. Уже с мертвой руки Пушкина перстень снял Жуковский. На сердолике надпись на древнееврейском языке: «Симха, сын честного господина Иосифа старца, да будет благословенна его память». Мне покажет отпечаток сердолика с надписью Алевтина Ивановна Мудренко. Увижу я четко перед собой и те отпечатки на двух конвертах. Они были не то чтобы похожи, они были одинаковыми. Мне кажется. Но это уже теперь.

Запомнил я и многоугольник и там буквы — у многоугольника как будто неровность одной из граней. Оттиск пушкинского талисмана или того же перстня, который остался у графини Воронцовой. Перстней было два. Пушкинский пропал. Его, как известно, похитили, в марте 1917 года, когда решалась и судьба ГИЕБХУ. Время было очень разноликое, и пропажи случались всякие. У Алевтины Ивановны сохраняются футляр, заказанный, очевидно, для перстня, слепки с камня и его отпечатки на воске и сургуче. Алевтина Ивановна сказала мне, что слышала от кого-то, что однажды во Всесоюзный музей Пушкина позвонил неизвестный и заявил: перстень похищен поэтом (фамилия не называлась), чтобы обрести поэтическую силу. Увезен за границу. Умирая и раскаиваясь, поэт обо всем сообщил своему брату, который и говорит сейчас по телефону. Вот и все. Ни имени, ни фамилии поэта-похитителя, ни названия страны, куда сердолик попал. Может быть, это было даже где-то опубликовано. Так что по-прежнему судьба сердоликового перстня неизвестна. Легенда? Сказка? В отношении того, кто похитил? Уверен, что это так, и пусть так и будет. Одной легендой, одной сказкой вокруг перстня больше.

Второй перстень графини Воронцовой тоже нигде больше не обнаруживался. Пытались его отыскать. Я слышал об этом тоже, как о легенде: графиня (а впоследствии — княгиня) Воронцова оставила его той своей дочери, которая единственная из детей была темноволосой. Что при этом графиня сказала своей темноволосой дочери? Если сказала…

Сохранился сердоликовый перстень на портрете Пушкина работы Тропинина: нарисован на большом пальце. Но, между прочим, портрет Тропинина тоже был похищен, и его не сразу нашли.

Что ж, в кабинете голландского дома поздним зимним вечером 1938 года я держал в руках письма, запечатанные рукой или Пушкина, или рукой графини Элиз Воронцовой, дочери коронного гетмана Ксаверия Браницкого?.. Лежали они в папке, почти что за подкладкой, как потерянные, забытые. Сестру-хозяйку они не интересовали, это совершенно ясно. Она их туда заложила, чтобы не путались под руками, среди необходимых счетов, накладных и прачечных бланков. Выбросить — жалко. Как и стенограммы по православному собору 17-го года. Я уже говорил, что дом и все в доме сохранилось от давних времен, факт сам по себе уже поразительный.

Я теперь хочу, чтобы все именно так и было в отношении удлиненных конвертов, хочу, чтобы голландский дом из деревни Льялово остался бы в моей памяти романтическим домом, в котором находились два удлиненных конверта, запечатанные некогда Пушкиным или Воронцовой. Или мне этого хочется? Теперь уже… А что, если так?..

23 сентября 1952 г. 11 ч. 15 м. вечера.

Только что ушла от меня правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева. (…)

Разговорились о Пушкине… Вдруг — в беседе — она говорит, что у Пушкина был ребенок от Воронцовой.

…

Я: Это очень значительно, то, что вы говорите. Ведь если это семейный рассказ, значит, он идет от Натальи Николаевны, а ей мог сказать, конечно, только Пушкин. Значит, он счел нужным признаться ей в этом.

ОНА: Да, очевидно. Тетя Анна (Анна Александровна Пушкина, внучка поэта, умерла в 1949 году, — наше с Викой пояснение) рассказала мне это со слов своего отца, который вообще был очень замкнут и сдержан, но почему-то с Анной Александровной он был ближе, чем с другими детьми. Он говорил ей, что когда он уже был взрослым, офицером, уже женатым, он приходил каждую субботу (именно, помню, по субботам) к своей матери, и она рассказывала ему об отце, об их жизни. Вероятно, тут Наталья Николаевна и рассказала сыну об этом.

Я: Это замечательно! Это подтверждает окончательно гипотезу пушкинистов. Догадался И. А. Новиков, прочтя свежим взглядом стихи «Младенцу»…

— Только не надо об этом сейчас печатать и говорить! Пока жива тетя Юлия (вдова внука поэта, — вновь наше с Викой пояснение), — не надо. Надо щадить старых людей.

— А она знает?

— Не знаю. Я никогда ни с кем об этом не говорила. Вам говорю первой. Я-то держусь других взглядов. Во-первых, я считаю, что жизнь Пушкина не надо утаивать, и не вижу ничего дурного в том, что у него мог быть внебрачный ребенок.

… Мне тоже рассказала об этом факте Наталья Сергеевна Шепелева 13 февраля 1986 года. Сделала уточнение: разговор с Татьяной Григорьевной Цявловской происходил не в 1952 году, а еще при жизни тети Анны, — и просила Наталья Сергеевна не печатать содержание разговора, пока жива не тетя Юля, а тетя Анна! Анна Александровна Пушкина. Чтобы пощадить ее чувства. Потому что только ей одной было доверено то, о чем сказала Наталья Николаевна своему любимому сыну Александру, а он это доверил своей любимой дочери Анне. Жила Анна Александровна на старом Арбате, в доме, в котором сейчас магазин «Диета», совсем рядом с домом № 53, где сразу же после свадьбы жил с Натальей Николаевной Александр Сергеевич. Но — вернемся к голландскому дому. Он не сохранился: в начале 45-го я вместе с моим другом, тоже прежде посещавшим «Голландию» (называли мы дом и так), Володей по прозвищу Куба, отправились в Льялово. Мы уже знали: дом взорван. Погиб во время войны. Но мы хотели встречи с ним, как со своим детством. Я надеялся: вдруг среди руин, зная точное расположение комнат, удастся найти папку, два конверта? Среди руин, после всего случившегося за все страшные годы, — два конверта? Наивно? Ну и пусть. Мы с Володей, конечно, ничего подобного не нашли. О судьбе сестры-хозяйки тоже ничего узнать не удалось.