Вячеслав Кеворков - Каждому свое

— Убивать за сделанное добро! Судьба непременно накажет! — грустно подытожила Карин.

— Уже наказала. При повторном анализе оказалось, что болезнь никуда не делась. И сейчас он опять лечится. Из своей виллы почти не выходит.

— Извини, Отто, — полковник поднялся, — мы уже больше суток в дороге и, честно говоря, немного устали.

— Прости, Ральф, я так обрадовался твоему приезду, что забыл все правила приличия. Завтрак будет за этим столом в восемь утра. Всем спокойной ночи!

Генрих заснул моментально, не успев как следует вытянуть ноги и принять окончательно горизонтальное положение. Оказалось, однако, что сон крепкий вовсе не означает сон долгий. Именно во сне он почувствовал, как кто-то несильно, но настойчиво потряс его за плечо. Поднял голову, положил ее на руку, которая упиралась локтем в подушку. Он уже не спал, но и не бодрствовал. Пребывая в таком промежуточном состоянии, осторожно покрутил головой в обе стороны. В комнате темно. Лишь слабый свет от освещения обоих оружейных заводов, расположенных за пределами лагеря, едва проникнув в комнату, тут же растворялся в царившей тьме.

Генрих готов был уже вновь погрузиться в сон, как в последнем отблеске взгляд его вырвал из темноты фигуру человека. Вгляделся внимательнее — Дубровский. Он стоял, забившись в темный угол комнаты, в той же позе, что и за проволочной оградой лагеря, правда, в глазах ощутимо читался осмысленный и горький упрек. Генрих готов был что-то объяснить, но тот не пожелал слушать и исчез, не попрощавшись. В тот же момент за стеной внизу послышался нарастающий размеренный шорох. Генрих подошел к окну и, открыв его, замер.

По улице катились бесконечные серые волны людей, мрачно шагавших в шеренгах по шесть человек, отстукивая подошвами неровную дробь по мощеной мостовой. Генрих не отходил от окна, пока не миновала замыкавшая колонну цепочка охранников с собаками, которые чаще поглядывали на хозяев, нежели на охраняемую ими безликую толпу.

К завтраку собрались за столом вовремя. Но общение после бурно проведенного вечера устанавливалось медленно. Поначалу резали, намазывали, помешивали и жевали молча.

День выдался солнечный, но радости он с самого начала не принес. Едва миновали ворота, как наткнулись на двух заключенных, прилаживавших лестницу к столбу осветительного фонаря. Руководил их операцией младший чин войск СС с опаленным солнцем лицом и облупившимся носом. Глядя немигающими глазами на штурмбанфюрера Руге, он четко доложил обстановку, из которой складывалась следующая картина.

В 6.40 утра заключенный, итальянец-садовник, надев свежую сорочку, выходной костюм с галстуком-бабочкой и начистив ботинки, влез на высокий фонарный столб, который заранее облюбовал и обсадил цветами и, закинув за перекладину веревку с петлей, раскурил добытую где-то дорогую заморскую сигару и… повесился.

Гости задрали головы вверх, сверяя рассказанное с действительностью.

Элегантно одетый человек с розой в петлице парил, слегка склонив голову вправо, высоко в воздухе, закрывая временами своим телом лучи с трудом карабкавшегося по небу утреннего солнца.

— Не мог пониже устроиться, — с досадой упрекнул самоубийцу эсэсовец. — Одной лестницы не хватило, боюсь, и этой мало, — бубнил он по-стариковски, обращаясь скорее к столбу, чем к стоявшим рядом людям. — И чего человеку надо? Крыша над головой есть, еды довольно, одежда, сами видите, — куда лучше! — он почти с нескрываемой завистью и явным упреком смотрел на висевшего на фонарном столбе.

«Парень по молодости еще и не знает, наверное, о существовании слова «свобода», — подумал Генрих, и они пошли дальше.

Скорее всего не без участия Шниттке Генриху была выделена отдельная, довольно светлая комната в торцевой части небольшого служебного барака, стоявшего поодаль от всех остальных лагерных строений. Отдельный вход, стены почти под крышу увиты густым плющом. «Подобрано со вкусом» — отметил про себя Генрих, но далее над деталями задумываться не стал.

— Обершарфюрер Хоппе, ответственный за русскую часть заключенных лагеря, — строго по уставу, но с явно развязной интонацией представился молодой эсэсовский чин.

Генрих вышел навстречу.

— Очень приятно, обершарфюрер. Я здесь всего сутки, но уже наслышан о вас от некоторых руководителей как о прекрасном специалисте по русскому контингенту заключенных.

Хоппе не сумел скрыть улыбку. Генрих подошел ближе и протянул руку для рукопожатия, уверенный, что тот никогда не осмелится осведомиться, кто же этот щедрый на заслуженную похвальбу несуществующий руководитель. И не ошибся.

— Господин майор, картотека на столе, а я в соседней комнате, за стеной, вход с улицы. При необходимости нажмите на кнопку, и я в вашем распоряжении.

Оставшись один, Генрих сразу же начал изучать картотеку. Поначалу, вынимая карточки одну за другой, он с волнением ожидал, когда же всплывет фамилия Дубровский. Так и не встретив ее, он решил обратиться к фотографиям. К сожалению, они оказались отвратительного качества и отпечатаны к тому же на очень плохой бумаге. Усталые, испуганные лица мрачно взирали на него, предвидя свое будущее. Однако ни одного лица, хоть отдаленно напоминавшего Дубровского, не попадалось. Допустим, фамилию он мог сменить, но лицо…

Генрих прошелся по комнате и остановился у окна. Цветы своими пожелтевшими от беспощадного солнца головками с любопытством заглядывали в комнату.

«Интересно? Мне тоже — куда мог исчезнуть человек, которого я всего несколько часов назад видел здесь живым?»

Генрих едва успел нажать кнопку, как Хоппе, словно неотлучно дежуривший за дверью, тут же явился.

— Скажите, Хоппе, это полная картотека на всех заключенных или?..

— Все до последнего, господин майор. У нас в лагере страшнейший учет. А по русским пленным — особо строгий. Ведь они сейчас — наш главный враг.

— Это верно. Но у меня к вам возник один вопрос или просьба, если хотите.

— Рад буду исполнить.

— Вчера я вместе с другими гостями присутствовал на устроенном женой коменданта необычном представлении. Показывали обнаженных мужчин, среди которых меня заинтересовали несколько пригодных экземпляров. К сожалению, в картотеке я их не обнаружил.

— И не могли, — с готовностью подтвердил Хоппе. — Дело в том, что напоказ мы выставляли только выбракованный материал, который затем отправляется нами на «конный двор», где подлежит в ближайшую субботу ликвидации. По вчерашним я уже написал заключение, как положено, и передал исполнителям, так что…

— Молодец, Хоппе! А теперь принесите мне все бумаги на них.

— Господин майор! Не теряйте времени понапрасну, ведь эти люди ни идейно, ни физически уже не могут быть полезны Германии. Я не первый день работаю с пленными и, доверьтесь моему опыту, — тут порой ничуть не легче, чем на фронте, — он почти с упреком перевел глаза на крест, украшавший мундир майора.