Константин Лагунов - Красные петухи [Роман]

И пошли-поплыли перед Пикиным видения, да такие ли яркие, такие сочные, волнующие, что дух захватило… Вот мать хоровод ведет на поросшей цветами зеленой круговине, которую ради того только и не выкашивали. Солнце уже на ту, невидимую половину неба скатилось, воздух сиреневобел и дивно душист, сладким редким дымком тянет от костра. Мужики будто прикипели к земле, бессильно раскидав натруженные руки, а мать вроде бы и не махала день литовкой, не гнулась на солнцепеке с граблями — выступает легко, горделиво, и все ее молодое, сильное тело, переполненное радостью и первобытным земным счастьем, ликует, дразнит, манит. Обласканная десятками глаз, мать запевает проголосную. С самых дальних покосов сбегаются на песню люди…

А вот мать стелет холсты. Из-под заголенного подола сверкают белые литые икры. Бегом, бегом носится она по прибрежным травам, и, где ни пробежит, за ней в траве белые дорожки остаются. Белые-белые. Только та белизна — мертвая. А зубы у мамы сверкают и блещут живой белизной. Она улыбается и опять поет. А бабы подпевают. И синее небо слушает их и тоже подпевает…

Потом привиделась мать за плугом. Потом — с подойником, полным молочной пены. И в борозде, и в хлеву, и за прялкой — всюду мать улыбалась… Теперь у нее будто ссохлись губы. Не улыбается, не поет, говорит мало и скупо, смотрит не то с укором, не то с сожалением… Схоронив мужа, уехала к старшей Дочери в Екатеринбург. Вынянькала там шестерых внуков, а как прознала про сыновью беду, прилепилась к нему и опекает, ровно бы несмышленыша. Мама, мама…

Кругом гомонил базар.

Вдруг мимо Пикина, едва не налетев, проскользнула вихлястая жалкая фигурка, и тут же выросла другая — высокая, сильная, хищно сгорбленная, с вытянутой вперед, растопыренной, как клешня, рукой. Длиннопалая клешня эта сграбастала убегающего, рванула к себе, и тот беспомощно запрокинулся, по-заячьи жалобно в безнадежно вскрикнул.

Крик этот полоснул Пикина по самому сердцу, Он мигом напрягся, огляделся.

По базару будто невидимый вихрь клубился, сметая всех к этим двум. Человеческий поток подхватил Пикина, завертел, и он оказался в самом центре сбившейся в круг толпы.

Высокий, как жердь, парень с широченными плечищами и небольшой головой обладал, как видно, огромной физической силой. С показной брезгливой небрежностью он держал за воротник тщедушного, малорослого парнишку и то и дело встряхивал его так, что у пойманного и голова и ноги болтались, будто привязанные. Сухощавое, с хрящеватым носом и острыми скулами лицо высокого парня было красным. Пепельный пышный чуб выбился из-под шапки, прилип к влажному лбу. Парень самодовольно и зло щурился, скалил крупные белые зубы, будто примеряясь, как бы ловчее ухватить ими трепыхавшуюся жертву.

А толпа росла, разноголосо орала, улюлюкала. Из отдельных выкриков Пикин понял, что тщедушный парнишка — вор, украл что-то у плечистого, попался с поличным, и вот теперь неминуем жестокий самосуд. Кулак у чубатого верзилы что твоя кувалда. «Изувечит играючи», — подумал Пикин, соображая, как бы вмешаться, предотвратить расправу. Что-то в высоком парне показалось ему знакомым. Где- то он видел это хищное лицо. И недавно. Совсем недавно. Но где?..

Тут к чубатому протиснулся, видно, приятель — мордастый, краснощекий, хмельной. С ходу заорал:

— Ково ты, Пашка, на энту пролетарску вошь шары пялишь? Вали в рыло, чтоб сусло брызнуло… — И с разбегу поддал носком валенка вору под зад с такой силой, что тот, ойкнув, качнулся и шапка свалилась с его головы.

Толпа загоготала:

— Так его!

Пашка, ухватив вора за волосы, принялся крутить тому голову все быстрей, все остервенелей, будто желая отвинтить ее от тела. Истязуемый взвыл — пронзительно и дико. Пашкин дружок, забегая то слева, то справа, злобно пинал воришку. Толпа крякала, выла, свистела, плотнее обжимая лобный пятачок. Кто-то уже тыкал воющего воришку кулаком, кто-то плевал в него. Слепая ярость захлестнула, взбесила людей, мигом опьянив их. Кажется, еще миг — и бросятся, втопчут худенькое тело в мерзлую землю. Но именно в этот последний миг и выскочил в круг Пикин и заорал надорванно:

— Стой! Не смей! Не тронь!

— Пошел вон, — ровно приблудную шавку, отшвырнул губпродкомиссара мордастый.

Выхватив наган, Пикин дважды выстрелил вверх. Толпа шарахнулась, расширив круг, в центре которого остались мордастый, Пашка с вором и Пикин.

— Ба, — ахнул кто-то в толпе, — да ить это сам Пикин!

Круг стал еще шире. Желтоватые Пашкины глаза намертво пристыли к прыгающим зрачкам Пикина, и губпродкомиссар вдруг вспомнил челноковский Народный дом и у стены вот этого парня с раскинутыми руками. Сколько ненависти, неутоленной, неуемной, полыхало тогда в его распахнутых глазах. Он скалился, как закапканенный волк, этот сынок Маркела Зырянова, что первым числился в списке челноковских заложников. «В папашу пошел. Кулацкое отродье…» Горячая волна ненависти отяжелила затылок Пикина, замутила голову. Даванув взглядом Пашку, тихо, но непререкаемо губпродкомиссар скомандовал:

— Отпусти его, выродок.

— Сам ты выродок, — огрызнулся Пашка и, взбодренный поддержкой толпы, возвысил голос — Привык мужиками командовать. Разве ж это власть, ежли воров под крыло сажает?

Тут мордастый пошел грудью на Пикина, урча:

— Ты чего с наганом наскакиваешь? Этот ворюга…

— Чего он у тебя украл? — перебил Пикин.

— Каравай из кошевки. — И разом озверев, Пашка взревел — Ни пахать, ни сеять — только жрать, товарищи пролетарии!

— Заткнись! — осадил его Пикин. — Разве вор за караваем полезет? Голод его погнал на это. Голод!.. Слыхал про такое, сытая харя?

— Да ты чего лезешь? — взвизгнул Пашка. — Нигде от вас…

— Нигде, — подтвердил Пикин. — Нигде! Слышишь? — вытолкнул он сквозь зубы, не спуская сузившихся жарких глаз с Пашки и медленно надвигаясь на него. — Потому как мы — Советская власть. Бедняцкая и рабочая. И в обиду их не дадим. Ты, живоглот, за краюху душу вышибить готов. За кусок— живьем в землю. Продотряд… на костре спалили. Саботаж… Контр…

От ворот базара к ним торопливо пробивался красноармейский патруль. Толпа таяла. Затравленно зыркнув по сторонам, Пашка выпустил вора и заспешил прочь.

— Куда смотрите? — накинулся Пикин на подошедший патруль. — Человека убивают, а вы…

Подхватил воришку за руку — и едва не бегом с базара. Избитый торопливо семенил рядом, то и дело промокая рукавом кровоточащий рот. Пикин замедлил шаг, сравнялся. Оглядел хлипкую, жалкую фигурку, сказал укоризненно:

— Нашел у кого… Неужто не видел, что за зверь! Да они б тебя за эту краюху…

— Все одно, — парень всхлипнул, — чем так жить, лучше уж…

— Дурак. Откуда?