Сергей Карпенко - Врангель. Последний главком

— В Ставке, Пётр Николаевич, считают, что никто лучше вас не использует преимущества конницы в нынешней маневренной войне. Поэтому, думаю, и решили подчинить вам кубанские и терские конные части, предполагаемые к включению в Кавказскую армию...

— Терские ещё надо сформировать! — оборвал Врангель Юзефовича и тут же пожалел: резкость ни к чему. Смягчив, насколько возможно, севший до свистящего шёпота голос, кончил разговор: — Благодарю, Яков Давыдович. Вы можете быть свободны.

С опаской прислушиваясь к боли, слабо занывшей где-то под сердцем, попытался откинуть голову — отдохнуть, собраться с мыслями... Не получилось: спинка гостиного кресла, скрипучего, с вылинявшей гобеленовой обивкой, оказалась слишком низкой. Пришлось перебираться на полку купе, хотя и надоела, пусть и мягкая, смертельно. Как стал раздражать и весь его поезд... Паровоз — отживший свой век двухцилиндровый «Компаунд», тихоходный и потрёпанный, — всего один. Вагоны все II класса и устаревшие: на пять купе и с открытыми переходными площадками. В вагоне-столовой, принадлежавшем Международному обществу спальных вагонов, оказалась неисправной кухня. Вагон-салон — Александровского завода, явно из бывшего инспекторского поезда Министерства путей сообщения — на кабинет и приёмную не разделён и меблирован каким-то старьём. Что хуже всего — нет вагона-паровика, который топил бы и освещал весь поезд в пути и во время стоянок. Можно бы наплевать и забыть, но ведь в нём ещё жить и работать чёрт-те сколько. До самой Москвы...

...Как ни понукали машиниста, штабной поезд прибыл на станцию Минеральные Воды только к полудню: у Курсавки и у моста через речку Куму, жёлтую от глиняной мути, ремонтировали полотно. Поезд Ставки опередил на три с лишним часа, и главком сразу уехал на автомобиле в Кисловодск, к Ляхову. Обратно его ждали не раньше вечера.

Гаркуша, отправленный за врачом, снова нашёл — в приёмном покое станции — только фельдшера, из кубанцев, но тот сам чихал и кашлял во все стороны. Потому пригодился лишь на то, чтобы объяснить, где «шукать ликаря».

Участковый врач железной дороги, действительно, отыскался в самом дальнем пакгаузе, забитом красноармейцами, умирающими от испанки и тифа. Сравнительно молодой, бритоголовый, со значком Киевского университета на лацкане сюртука, он валился с ног от усталости. Но напоенный в вагоне-столовой крепким ароматным чаем — повар не поскупился на цейлонский Высоцкого, — приободрился.

Пока тот задумчиво слушал через каучуковый стетоскоп его лёгкие и осматривал кожу на груди, Врангель решил, что глупо представать перед главкомом в расклеенном виде. И поручил Юзефовичу самому встретить Деникина, передать извинения, что из-за сильной простуды не может явиться лично, и доложить обстановку.

Юзефович встретил и доложил. И, вернувшись уже в темноте в вагон Врангеля, сообщил: рано утром, перед отъездом, главнокомандующий сам зайдёт к нему.

И передал последние новости: войска, оперирующие в Крыму и Донецком каменноугольном районе, предполагается объединить в армию, присвоив ей название «Добровольческая» и назначив её командующим генерала Боровского. А их армию переименовать в «Кавказскую», оставив в ней только казачьи части...

...Стянув сапоги, — осторожно, чтобы не растревожить боль, Врангель прилёг поверх байкового одеяла. Стоящую на столике лампу «Молния» — высокую, с круглым фитилём — гасить не стал. И напрасно: не прошло и пары минут, как ярко вспыхнула электрическая лампочка под розовым матерчатым колпачком. Это означало одно: городская электростанция заработала. И теперь поезд, подключённый к трансформаторной будке сразу по прибытии, мог обходиться во время стоянки без дорогих свечей и чреватых пожаром керосиновых ламп.

Тошнотворный розоватый свет резал воспалённые глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки и мешал сосредоточиться. В мозгу, в такт с сердцем, горячо билась одна-единственная мысль: завтра же отказаться от должности командующего этой самой казачьей «Кавказской» армией и попросить корпус или даже дивизию — чем меньше попросишь, тем больше дадут, — но в составе Добровольческой армии.

Объединить под своим началом всех кубанцев и терцев — значит повесить себе на шею их атаманов, этих туземных вождей в черкесках, их правительства, где протирают штаны одни болтуны и казнокрады, и самостийников всех мастей. Интриг тогда не оберёшься... Хуже того — попадёшь в унизительную зависимость от всей этой сволочной и пройдошливой публики: пополнение и снабжение армии окажется целиком в их грязных лапах. Стреножат как пить дать.

И далеко, Петруша, ты дойдёшь с такой армией?

Донские казаки за полгода не сумели взять ни Царицына, ни Воронежа. И причина как на ладони: шкурники эти горазды воевать только за собственные станицы. Попытался Краснов вывести их за пределы области — так они и за свои станицы воевать перестали, мерзавцы. А что станет с кубанцами, ежели уже сейчас — едва очистили край от большевиков — почти треть их, по прикидкам Ставки, уклоняется от мобилизации? А мобилизовать иногородних запретила эта задница Рада.

Так что не дальше Харькова и Саратова. Это в лучшем ещё случае.

Ежели только приободрить богатой добычей — на манер Стеньки Разина... Нет! Казаков, с их неуёмной жаждой пограбить и безразмерными обозами, и за сто вёрст нельзя подпускать к большим городам Центральной России. Не приведи Господь! Это же будет форменное позорище: на другой день после освобождения вешать освободителей, да ещё на соборной площади, как раз во время благодарственного молебна... Не навешаешься, Петруша.

Да разве только в этом дело... Освобождение Москвы — долг и привилегия Добровольческой армии, последнего детища Алексеева и Корнилова.

До чего же осточертели фокусы «моментов» Ставки! И двух недель ведь не прошло после назначения его командармом Добровольческой. А теперь получается, что сняли. Точно так: сняли!

И как объясниться с Деникиным, как убедить? Ни физических сил, ни душевных...

Боль всё же не пощадила: дождавшись приступа кашля, резко сдавила, будто тисками, ходящую ходуном грудь. Неужто опять начались эти ужасные сердечные спазмы?! Их только не хватало... Пальцы судорожно расстегнули, чуть не пооборвав пуговицы, ворот бешмета, холодная ладонь легла на пышащую жаром липкую кожу...

Спасительная мысль пришла раньше облегчения. А почему, собственно, название «Добровольческая» должно быть кем-то монополизировано? Тем более пьяницей Боровским...

Мгновенно забыв про боль, вскинулся. Удачно, Гаркуша не убрал со столика ни бумагу, ни чернильницу с ручкой — нет нужды тащиться обратно в кабинет. Не может достойно сказать, так напишет... Только не закусывай удила, Петруша! Не вываливай все аргументы разом — придержи самое важное для личного свидания.