Сергей Карпенко - Врангель. Последний главком

По всем признакам, строго предупредил Веру Михайловну, со дня на день на смену тихому бреду придут приступы сильнейшего психического возбуждения. И это особенно опасно: случается, тифозные вскакивают с постели, начинают буянить и выбрасываются из окна. Чаще ночью.

Подкожные впрыскивания камфары для поддержания слабеющего сердца одобрил, но в минимальных дозах и только до начала приступов: при тифе камфара сама способна провоцировать эти приступы и даже доводить их до судорог, сходных с эпилептическими. А когда начнутся — давать, для укрепления сердечной деятельности, красное вино по столовой ложке три раза в день. Хинин же отменил: при очень высокой температуре его действие резко слабеет, а побочные эффекты усиливаются. Строго-настрого запретил оставлять больного без надзора хотя бы и на минуту. По ночам велел дежурить в комнате больного по двое. Всем, кто за ним ухаживает, — обязательно надевать марлевые повязки и резиновые перчатки, а также полоскать рот слабым раствором марганцовки.

И засел в отведённой ему комнате за анализы...

...Высокий, седовласый и высохший до густой сети морщин старик, немного неловкий в движениях, Юревич сразу лёг Гаркуше на душу: и рассудительностью тихой медленной речи, и строгим взором поверх овальных стёклышек позолоченного пенсне, и всеми своими учёными причиндалами, уложенными в неподъёмный дорожный сундук. Потому и не пропускал мимо ушей долетавшие обрывки его разговоров с Ушинским. Среди чудных и потешных латинских слов проскакивали и людские... А уж наставления его в пересказе генеральши Юзефович старался запомнить, как статьи уставов.

Всё тешил себя надеждами на скорое выздоровление командующего, всё отгонял страшные мысли, словно от комаров откуривался... А почуял, что состояние Петра Николаевича знаменитости не понравилось, — руки и ноги похолодели, как будто пуля просвистела над самым ухом.

И уразумел наконец из профессорских разговоров, почему заразился один командующий, а из них, кто днями и ночами рядом были, — никто. Виной всему — недолеченная контузия, недосып и крайнее переутомление нервов. Одно только хорошее питание и помогало ослабленному организму бороться с инфекцией и оттянуло начало болезни.

В другой раз обрадовался бы, краем уха услыхав такое, как всякой честно заслуженной похвальбе... Да теперь-то радоваться нечему: с каждым днём, несмотря на питательную пищу, командующий тощает, а худые, со слов строгой знаменитости, умирают от тифа чаще тучных, и избежать смертельно опасного истощения могла бы помочь детская мука «Нестле», но по нынешней разрухе её ни за какие деньги не купить.

Переспросил у генеральши Юзефович диковинное название и кинулся сразу, твердя про себя, чтобы не вылетело из головы, к оставшемуся непоколоченным толстому армянину...

...Обиды первой встречи и след простыл, и хозяин гастрономического магазина встречал теперь Гаркушу как родного и товар отпускал задешево. А вчерашним вечером сам доставил в особняк пять бутылок французского лечебного вина «Сен-Рафаэль», головки сыра трёх сортов и по большому, фунтов по шести, пакету изюма и кураги. И деньги отказался не только взять, но даже записать в долг. И страстно умолял ни у кого ничего не покупать: его товар — самый свежий и наилучшего качества, и он просто умирает от желания быть поставщиком «его высокопревосходительства», которому от себя и всей своей семьи, и всех своих близких и дальних родственников, и здесь проживающих, и в Ростове, и в Нахичевани, и в Нагорном Карабахе, желает скорейшего выздоровления и возвращения на поле брани за освобождение Великой России от грабителей и насильников. Опять же вот-вот подвезут фазанов и живую стерлядь...

Суровые часовые с обнажёнными шашками у особняка и отеля-пансиона на Эмировской, серо-коричневый автомобиль, днём и ночью раскатывающий вверх-вниз между ними, почтово-телеграфной конторой на Воронцовской и железнодорожной станцией, где как встал, так и стоит на втором пути поезд из двух паровозов и классных вагонов, охраняемый караулами кубанцев, обилие офицеров в курзале и «Гранд-отеле» — всё это бросалось в глаза и гнало волны обывательских пересудов. В том числе — о расквартированном в городе большом штабе и приехавшем на лечение высоком начальстве. Скоро зазвучали фамилия, титул и чин.

И куда теперь Гаркуша ни входил, цены для него снижались и без намёка на скидку: до всех торговцев дошло, кому покупается. Стали привечать и самого — дарить между делом что-нибудь нужное и даже в довоенные времена не дешёвое: кто одеколон, кто мыло от перхоти, кто целебную мазь «Радикаль» от геморроя, частого среди кавалеристов...

Принимая вчера из рук Гаркуши листок с перечнем покупок и суммой потраченных денег командующего — опять подозрительно небольшой, — Юзефович засомневался: не позволяет ли себе кубанец, не в меру разбалованный Врангелем, что-то попросту отбирать у владельцев торговых заведений? Поддавшись сомнениям, спросил сурово: «Это что же, сотник, всюду цены растут, а в Кисловодске падают?» — «Не могу знать, ваше превосходительство. Плачу, скильки просют». Не отведённые зелёные глаза, напрочь потерявшие былую весёлость, вполне удостоверили честность адъютанта...

...Детской муки «Нестле» у армянина не оказалось. Но сокрушался он и разводил руками недолго, поклявшись достать из-под земли.

И когда, обежав три аптеки, Гаркуша купил-таки, почти задаром, дюжину пар резиновых перчаток и через час вернулся, две ярко раскрашенные картонные пачки были преподнесены ему с торжественностью, достойной булавы Кубанского атамана.

Судороги оживили лицо командующего.

— Линейцев с-сюда!.. Лошадь мне!.. Лошадь...

Рот, как у выдернутой на берег рыбы, открывался широко и резко, но слова с трудом прорывались через иссушенное жаром горло. Голова моталась из стороны в сторону и пыталась оторваться от упругой подушки. Елозили, ища опору, локти. Забились ноги, скидывая одеяло. Только веки не размыкались...

Гаркуша мягко давил ладонью на его грудь, прижимая тело к койке, другой рукой пытался удержать на пылающем лбу пузырь со льдом. Про резиновые перчатки и не вспомнил.

— Лошадь мне-е...

Хриплый крик оборвался стоном...

...Три огромных чёрных всадника настигают — и полсотни шагов не осталось... Сверкают вздетые уже клинки, и полы шинелей машут на ветру, точно крылья. А линейка лазаретная уносится вдаль, и топот её коней затихает... Не догнать — пуды грязи налипли на обессиленных ногах, и нипочём не стряхнуть их... Да вот же он — прямо перед ним хлопает брезент, трясётся и подпрыгивает деревянный борт, только руку протянуть... Еле-еле достал, вцепился... Нет, выскользнул шершавый борт из негнущихся пальцев. И совсем пропала линейка, будто и не было её... А позади топот копыт нарастает, грохочет уже подобно грому, и жаркое лошадиное дыхание толкает в спину... Ноги запутались, и потерял равновесие. Лицом пропахал черноземную жижу, растянулся на дороге. А над головой свистит уже, рассекая воздух, клинок... Да нет, никакой это не свист... Это — скрип, тягучий и тоскливый. Им пропитан весь воздух. Откуда этот чёртов скрип?.. A-а, это колёса скрипят — вагонетки едут к песчаному карьеру... Бесконечная лента вагонеток. И все набиты серыми трупами. Доехала одна, другая... Выгружать некому, и трупы сами поднимаются и перелезают через борта, медленно и неуклюже... Глазницы пустые. И спрыгивают вниз... Ноги повели туда... Всё ближе и ближе край... Сейчас откроется глубокое дно карьера. Вот открылось: горы из трупов... Так и тянет прыгнуть... Но мешает, не даёт идти какая-то собака... Рыжая и худющая. Виляет радостно хвостом, повизгивает и кидается на него, сильно толкая лапами в живот. Норовит подпрыгнуть и лизнуть... Лизнула-таки, и успокоительная прохлада разлилась по лицу. Всё пропало в сыром тумане... И выплыла из тумана Большая Садовая. Красивые светлые фасады, густые акации, широкая мостовая — всё залито слепящим светом. Покачиваются на ветерке белые кисти... И у всех чудесное весеннее настроение... Раскланиваются мужчины, приподнимая над головами соломенные шляпы-канотье. Целуются дамы, сталкиваясь раскрытыми светлыми зонтами. Улыбаются в усы извозчики в кафтанах, и лошади их радостно цокают копытами по брусчатке. Дети резвятся, не обращая внимания на увещевания и окрики родителей и гувернанток... Один двухлетний Всеволод, одетый в чёрно-белую матроску, смирно сидит, насупившись, на руках у гувернантки, и мама поправляет панамку на голове брата... А ему не терпится скорее спуститься в городской сад. Там — множество павильонов и будок со всякой всячиной, аттракционов и качелей. Есть и бесплатные, и ужасно хочется покачаться, а ещё больше — пострелять из духового ружья в любимом тире... Но мама не обращает на него внимания, зачем-то взяла Всеволода на руки и говорит с ним, смеясь... И не торопится сворачивать в сад. Не нравится ей там: слишком мало деревьев и тени, слишком много пыли, гама и простой публики. Папу призывать на помощь бесполезно: весь поглощён обменом приветствиями со знакомыми. А попадаются они на каждом шагу, и шляпа папина без устали поднимается над облысевшей головой и опускается обратно, поднимается и опускается, поднимается и опускается... А перед мамой откуда-то взялся юродивый в лохмотьях, наставил на него свой палец, кривой и грязный, и что-то шепчет ей. Слов не разобрать... Мама бледнеет как смерть, и от этих неслышных слов и её меловой бледности мороз продирает по коже... Да это же не мама, это — Олесинька! А на руках у неё Наташенька, дочурка пятилетняя. Вцепилась ручонками в шею, один из бантиков, торчащих из-под панамки, развязался, а Киська не замечает. Смотрит на него, а в огромных серо-голубых глазах — крик боли, немой и страшный... Глухой треск винтовочного залпа где-то рядом, ещё треск... От души развлекаются в тире любители пострелять... Но почему залпами?.. Да это же матросы расстреливают арестованных позади агентства РОПиТа... И валяются посреди мола, раскинув руки, офицеры. Трое, пятеро... Не сосчитать... Целый курган из расстрелянных офицеров. И растекаются из-под него во все стороны кровяные струйки. Белая кипящая пена смывает их, а они всё текут, они всё шире, сливаются в потоки, стекают в море, и свинцовая вода вокруг мола уже покраснела... Никакого кургана, а лежит один: длинный и худой, уткнулся ничком в серый бетон, задралась пола новенькой парадной черкески, открыла ярко-красный генеральский лампас... Кто-то очень знакомый... Да не он ли это сам?.. Пригляделся, но нет уже тела. А на месте этом стоит здоровенный матрос. Спина широченная, чёрная, бескозырка сбита набок, и длинные белые кудри бьются на ветру вместе с чёрными ленточками... Оборачивается медленно, ужасно медленно... Неужто Вакула? Так и есть! Но что-то не похож на себя: ни добродушия на крупном лице, ни злорадства. Застывшее лицо, восковое какое-то, и глаза остекленевшие... Нет, ожили. Засветилась печаль... «Ты жив ещё, матрос?» — Не отвечает. — «Или зарубили тебя донцы прошлой весной?» — Смотрит молча. — «Или добровольцы расстреляли?» — Молчит, а печаль в глазах всё ярче... — «А может, под шашками моих кубанцев лёг у Ставрополя или на Калаусе?» — «Нет, ваше превосходительство. Я тоже от тифа помер»... И смыла высоченная стена бушующей воды и чёрного Вакулу, и серый мол. И ушло с ней море, одна бескрайняя голая степь осталась... Никого вокруг. И ничего. Сыпет безмолвная изморось... Расквашенная черноземная дорога уходит за горизонт. Солнца нет, и непонятно, в каком направлении она уходит... Цинковое небо отражается в белёсых лужах. И между лужами — глубокие следы копыт. Вся дорога ископычена... Это конница его прошла. И уже далеко впереди. Ушла и забыла о нём... А где же казак с его значком? Где ординарцы, где конвой? Лошади его где?!..