Сергей Карпенко - Врангель. Последний главком

Говорил Муравьёв на чистом русском языке, и отсутствие шутливых черноморских словечек делало его речь крайне серьёзной и даже жёсткой. И чем дальше, тем говорил вспыльчивее и резче. Пока, правда, без солдатских грубостей.

Остальные три десятка строевых офицеров, от подъесаулов до полковников, лежали на сухом подножии невысокого бугра, укрывшись от ветра и подставив бока солнцу. И рта открывать не спешили: с языка Муравьёва срывалось именно то, что набродило у них у всех на уме. Одобрительными взглядами и кивками ясно показывали: сочувствуют каждому слову.

И Науменко слушал не перебивая и уйдя в себя... Пока Мурзаев, сидя по-турецки и машинально поглаживая отсыхающую руку здоровой, тихо не выругался в усы:

— Гибнет казачество... его мать!

Оказавшись среди немногих расслышавших, Науменко будто очнулся: пара, однако, накопилось больше, чем полагал... А Муравьёв как был в дивизии самым языкастым, так и остался. Меры в критике начальства никогда не знал, и по его милости разговор по душам вот-вот перерастёт в митинг. А то ещё хлеще — в общее поношение Врангеля. Так что лавочку пора сворачивать.

Поднял руку, требуя внимания.

— Ну, будет тебе, Всеволод... Хотя, по правде говоря, трудно с тобой не согласиться. Ну, а теперь давайте посмотрим на всё это шире. Дело в том, что...

Его увещевания и разъяснения обстановки на всём фронте, подкреплённые мягкой улыбкой, не сразу остудили Мурьвьёва. Но именно по тому, как говорил и как улыбался командир бригады, все скоро поняли: и он разделяет мысли пусть не всегда сдержанного, но всегда искреннего, справедливого и лихого командира екатеринодарцев, отличившегося и в Великую войну, и в корниловском походе...

Точку в разговоре поставил казак, прискакавший с донесением от командира разведывательной сотни: обнаружены две цепи красной пехоты — наступают от станции Овечка.

— К бою!..

...Ординарец с донесением Науменко об удачной переправе и занятии гребня нагнал «Руссо-Балт» уже при въезде в Урупскую, около полудня.

А спустя час служебное рвение выказали и связисты: доставили из Михайловской почтово-телеграфной конторы сразу несколько телеграмм, среди которых оказалась и последняя оперативная сводка штаба армии, весьма пространная.

Врангель читал расшифровку, хмыкая и кривя усмешливо губы.

Помощь ему пришла, откуда и не ждал: ещё третьего дня Покровский, сосед справа, безнадёжно увязший, судя по прежним сводкам, во встречных боях выше по течению Урупа, в районе станиц Попутная и Отрадная, совершил прыжок — чёрт знает как ему это удалось! — аж в 40 с лишним вёрст и занял станицу и станцию Невиномысскую. И уже преследует противника на северо-запад, вдоль реки Кубань, заходя глубоко в тыл Армавирской группе красных... Понятно теперь, почему «товарищи» без боя очистили Урупский плацдарм. Понятно и то, что Покровский не балует своевременными донесениями не только соседей, но и Ставку. Деникин и с этим справиться не может?

Приказав Топоркову стягивать запорожцев и уманцев к урупской переправе, выехал на наблюдательный пункт.

Обжигающий ледяной ветер с севера налетал порывами с прежним ожесточением. Терзал беспощадно прибрежные ивы и тополя, обдирая и расшвыривая последние пожухшие листья. Высокую рябь гнал против течения с таким неистовством, будто вознамерился повернуть быстрый Уруп обратно в горы. Даже солнце, уже склонившееся к западу, будто бы похолодело, хотя лучи его ещё грели подставленную спину. Запахивая полы мохнатой бурки, Врангель в который уже раз рассматривал с наблюдательного пункта противоположный берег.

Речная долина, заросшая во многих местах камышом, упирается в высокий, до двух десятков саженей, скалистый гребень — дотянувшийся сюда отрог одного из кавказских хребтов. Его крутые, поросшие приземистым кустарником склоны перемежаются каменистыми, отвесно обрывающимися выступами, кое-где оплетаются тропинками, а в одном месте прорезаются крутым извилистым просёлком, ведущим на станцию Коноково.

Рельеф и солнце помогали и без гёрцевской оптики ясно различать цепи противника, залёгшие по крутому склону гребня: вьются дымки от костров, время от времени кто-то карабкается вверх или скатывается вниз, бликуют бинокли командиров... Хорошо обучены и дисциплинированы, сволочи: хотя патронов масса, не стреляют — терпеливо ждут атаки его казаков. Осталось недолго, «товарищи»... Уж потерпите. Но где же, чёрт возьми, Науменко?! Никаких пока признаков его наступления...

...Длинные и густые цепи противника под развёрнутыми ветром красными знамёнами уверенно шли вперёд. Перед ними, сохраняя расстояние с версту, шагом отходила жалкая лава разведывательной сотни. Никто не стрелял.

Водя биноклем по цепям, Науменко удивился: уж очень много чёрных казачьих папах. И почему-то не открывают огня, хотя дистанция прицельного выстрела давно пройдена...

Как и задумал, едва цепи красных поравнялись с полками, скрытыми в ложбине, взмахом перчатки подал знак.

Головным в атаку сорвался, сразу переходя в намёт, Корниловский конный: разомкнутым строем, тремя одношереножными эшелонами, по две сотни в каждом. Бабиев шёл во втором.

Следом, как поддержка, — 1-й Екатеринодарский, в линии колонн, готовый сразу же, как потребуется, развернуться в лаву.

Направляющая корниловская сотня вела полки точно в левый фланг красных. Завидев так близко — всего в полутора верстах — невесть откуда взявшихся казаков, те опешили: перестраивать длинные цепи или заходить плечом уже не осталось времени. Раздались будоражащие крики команд, и крайние открыли ружейный огонь — беспорядочный и неприцельный.

Корниловцы тут же перешли в широкий намёт, вздели ярко блеснувшие клинки, загикали, засвистели...

Расстояние сократилось до двухсот шагов, как вдруг красные прекратили стрельбу, побросали винтовки и кинулись навстречу. Размахивали руками, сбивались в толпы и вопили что есть мочи:

— Станишники-и-и-и!..

Казаки, не потерявшие ни одного человека, живо окружили сдавшихся... И пришёл теперь их черёд опешить: красные лезли обниматься, радостно сыпали приветствиями и остротами, кто послабее духом — всхлипывал и утирал слёзы, а кто покрепче — решительно и зло требовал прямо сейчас же вести его в бой против «комиссаров и большевистской сволочи». И никто не считал себя пленным.

Из быстрых расспросов выяснилось: все они — сплошь казаки и иногородние уже освобождённых от большевиков лабинских станиц, все были насильно мобилизованы отходившей через эти станицы Таманской красной армией. Пёстрая одежда, большей частью рабочая, наглядно подтверждала их слова: кто в ватном бешмете, кто в овчинном полушубке, кто в шинели, на ногах — опорки, чирики, солдатские ботинки и реже сапоги. Зато на головах у всех почти — потёртые от старости чёрные папахи.