Сергей Карпенко - Врангель. Последний главком

— ...Вот и не прижилось. Так и зовут, стало быть, Кугутами. Да и станцию, что в шести верстах южнее, когда тянули чугунку на Петровское, так же прозвали. Так что Кугуты они и есть Кугуты, ваше высокопревосходительство...

Село удивило Врангеля отсутствием садов, наличием хотя и маленького, но не разграбленного почтово-телеграфного отделения, обилием всевозможных лавок, отличными, кавалерийских пород, лошадьми у крестьян.

Обстоятельно показывая свой внушительный дом, построенный из светлого камня и обставленный хотя и с крестьянской простотой, но дубовой, городской работы мебелью, староста пояснял с ещё пущей охотой и не без бахвальства, что и откуда. Камень-известняк добывается в двух каменоломнях, у села Кугульта... Вода в ручье гнилая, а потому на общественные деньги, вырученные от продажи пшеницы в Ставрополе, соорудили водопровод от источника... А мебеля приобретены в Ставрополе, где у него и своя собственная торговля заведена на Нижнем и Верхнем базарах... А ещё на общественные деньги устроили конный завод, приобретя породистых лошадок в Государственном коннозаводстве...

Отпив из поднесённого стакана — вода, и верно, оказалась чистой и притом вкусной, — Врангель встрепенулся:

— По какой цене продадите годных для строя? — Уже готов был приказать интендантам не пожалеть «ермаки» и даже последние «керенки», но закупить необходимое число лошадей для офицеров штаба и ординарцев.

Однако староста только посокрушался:

— Всех забрали и увели красные, что б им пусто было... — и его рачьи глазки без нужды забегали по комнате...

Воскресная литургия в построенной из того же светлого камня Иоанно-Богословской церкви затянулась. Служил первый священник, не тронутый большевиками... Врангель, прилёгший нынче под утро только на пару часов, еле держался на ногах, а ещё предстояло выступить перед жителями. Должны знать, кто освободил их... Не стал бы дожидаться окончания, да перед Олесей неудобно: молится сосредоточенно и как-то особенно одухотворённо, красивая и желанная до умопомрачения...

...Пока шла литургия, Гаркуша и его станичники-конвойцы по-хозяйски обходили богатые дворы: меняли своих заморённых лошадей на крестьянских, самых крепких и здоровых. Негодующие крики, слёзы и угрозы пожаловаться начальству пресекались угрожающим хватанием за рукояти кинжалов или ехидным вопросом: «Красным-то небось за спасибо отдавали?»...

...Уже спускался Врангель, бережно поддерживая жену под локоть, по скользким ступеням паперти, когда подскочил к нему прапорщик-связист, взбудораженный счастливым волнением. Молодое безусое лицо сияло ярче чистого полуденного неба, даже слёзы блеснули... Выпустив локоть жены, развернул телеграфный бланк.

Радиостанция Ставки передала, не тратя время на шифрование: англо-французская эскадра в составе двух крейсеров и двух миноносцев вошла в Новороссийскую бухту... Наконец-то, чёрт бы их побрал! Вот теперь бы в самый раз вернуться в храм и отблагодарить Всевышнего. Ну да ничего, ещё отблагодарит — за первую же доставленную из Новороссийска партию артиллерийских и винтовочных патронов...

Подняв над папахой затрепетавший на ветру сиреневый бланк, громко объявил во всеуслышание... Офицеры снимали только что надетые фуражки и папахи, крестились, поздравляли друг друга и целовались, как на Пасху. Жена, приобняв и уткнувшись лицом в плечо, расплакалась...

Мало кого удалось казакам согнать на продуваемую ледяным ветром церковную площадь: из десятка тысяч взрослых — не больше полутора. Да и то в основном баб, до глаз укутавшихся в пуховые платки и длиннополые выворотки. И совсем не заметил Врангель молодых парней. Потому говорил хоть и с подъёмом, но недолго. Вдобавок засипело горло, стало зябко в одной шинели — фуфайку-кожанку не догадался пододеть — и захотелось поскорее вернуться в жарко натопленный дом старосты.

Сидели тесной штабной компанией за богато накрытым столом, отогревались огненным борщом из кислой капусты со свининой и крепко заваренным русским чаем, с плантаций Чаквинского удельного имения... И тут порадовал даже Казанович: оставив у себя 2-й Черкесский, отпустил-таки 1-й Линейный, и полк вот-вот должен выступить на Константиновское, чтобы присоединиться наконец к своей дивизии. Вернув телеграмму Гаркуше, Врангель распорядился отправить навстречу Мурзаеву разъезд ординарцев с приказом изменить направление на Донскую Балку...

Комнату, приготовленную старостой, нашёл чисто убранной и вполне приличной: медный рукомойник и эмалированный умывальник, трюмо с большим зеркалом и широкая железная кровать с высокой спинкой у изголовья и горой розовых пуховиков. Хотя и в одно окно, и венских стульев слишком много: садись, где душе угодно, но сначала протиснись туда... Зато под белёным потолком ярко светит керосиновая лампа «Миллион» — с круглой горелкой и шарообразным, чуть матовым, стеклом. И вонью из кухни не сильно тянет.

Всё обещало долгожданный отдых и крепкий сон.

Показывая комнату, староста интересовался настойчиво, не надобно ли ещё чего. Ласково отблагодарённый генеральшей, с поклоном пожелал «её высокопревосходительству» покойно почивать.

Обеденный стол в гостиной успели убрать, и Соколовский, косясь на старосту, уже раскладывал бумаги с картами... А тот всё не уходил: принялся, опередив Гаркушу, выведывать, чего приготовить на завтрак.

Уже собрался Врангель, весь выжатый усталостью, выпроводить не в меру гостеприимного хозяина, как тот взял и дорассказал вполголоса историю села: честь-честью просили, значит, всем миром господина губернатора, а как приказано было именовать село Константиновским — обиделись крепко и стали промеж собой звать Кугутами. А 6-м году заварили кашу, да такую крутую, что прислал губернатор воинскую команду с пушкой, и та с полдюжины зарядов по селу выпустила, пока сход не выдал зачинщиков... И тех, кого из пушек убило, и тех, кого на лютую расправу и в Сибирь выдать пришлось, мужики старому режиму не простили и прошлым летом сполна душу отвели и на богатых землевладельцах окрестных, и на господине земском начальнике, и на становом приставе с полицейским урядником... Вот потому-то многие, особо голытьба, пропившие разум пьяницы, озлобившиеся фронтовики и молодняк зелёный, да ранний, — все скопом в большевики подались и с красными ушли...

— Послушай-ка, любезный, а твои-то сыновья где?

— Умерли оба во младенчестве... Одни дочери остались, — вздохнул тяжело и перекрестился староста, но тут же и похвалился: — Всех трёх за хороших людей выдал. Две в городе живут, как барыни образованные...

Крыл староста «совдепы» последними словами и винился тоном за односельчан, но глазки его рачьи, как ни прятались, произвели на Врангеля скверное впечатление: какие-то стали по-воровски хитроватые. Не сочувствует ли, толстодом гнусавый, в душе «товарищам»?..