Александр Кривицкий - Ежедневные заботы

Однажды Архангельское посетила делегация американских конгрессменов. Заметив на зеленом ковре партера фигуры советских солдат, гости из-за океана оживились, а один из них спросил:

— Почему столько людей в военной форме? Здесь происходят военные учения?

Спросил и поперхнулся, поскольку, приблизившись, увидел солдат, «вооруженных» машинками для стрижки газона. Длинными ручками они походили на миноискатели. Американцам долго втолковывали смысл того, что происходило. Кажется, они так и не ухватили его.

Когда им сказали, что миллионное финансирование всех реставрационных работ в Архангельском проходит по военному бюджету, они решили, что их просто мистифицируют.

Между тем Министерство Обороны действительно расходует здесь миллионы рублей. Вся работа ведется на научно-исторической основе, в полном согласии с органами Министерства культуры. И храм-усыпальница и церковь на откосе возродились к жизни в 1966—1968 годах, и стоило это их омоложение миллион сто тысяч. Одновременно велась реставрация здания знаменитого театра Гонзаго на территории усадьбы. Удалось также укрепить красочный слой бесценных декораций, писанных этим великим итальянским художником и архитектором. Триста тысяч рублей было ассигновано только на обновление коллекции художественной мебели и создание копий старинных тканой.

Возрождается прелестный «чайный домик», оживает чеканной формы «конторский флигель». В парке одни породы деревьев и кустарников заменяются другими. Речь идет о репродукции ландшафта пушкинской эпохи. Все это будет стоить добрый десяток миллионов.

Девятнадцатилетний Газан Сеидов — солдат строительного батальона — смугл до черноты, гибок и строен. Он метет парковую дорожку округлыми балетными движениями.

Может быть, он внук одного из тех подростков Туркмении, что в первые годы Советской власти побывали в Архангельском и не смогли расписаться в альбоме, — у туркмен тогда еще не было своей письменности. Арабской вязью вывел свое имя их руководитель. А теперь…

Мы говорили с Сеидовым о том, о сем. Его любимый роман — «Решающий шаг» Берды Кербабаева. Он проникся ко мне уважением, когда узнал, что я водил дружбу с автором этого произведения.

— Свой решающий шаг я еще не сделал, — серьезно сказал Сеидов, — но знаю, кем стать. Раньше хотел быть шофером, теперь здесь увлекся историей. Учитель истории — это хорошо, правда?

Вот оно как!

Каждый день по дворцу и парку движутся званые гости, в большинстве своем, наверно, дальние потомки крепостных. По субботним и воскресным дням здесь не протолкнешься. Вихрастый экскурсовод из города рассказывает группе уральцев о предоктябрьских хозяевах Архангельского с их «модерновыми» вкусами, в значительной мере лишившими дворец его былого убранства.

Касаясь российской жизни той поры и атмосферы царского двора, он, очевидно большой любитель футбола и хоккея, соответственно комментирует исторические факты: «Распутин все время играл с царем со счетом два — ноль в свою пользу. Даже министров Николай назначал с подачи Распутина…»

В группе у памятника Пушкину, с его стихами, высеченными на цоколе, идет серьезный разговор о дворянской культуре, о сложности и противоречивости этого понятия.

Кстати, в советские годы усадьбе постепенно был возвращен ее первоначальный вид. Собрано многое из того, что когда-то было отсюда вывезено. Интерьеры почти полностью вернулись к тем временам, когда здесь царила классическая строгость зари прошлого столетия.

Люблю Архангельское… Бывал здесь и в военный год, навещал раненого друга. Сам жил под сенью этих вековых лиственниц вскоре после войны и позже. Идешь вечером по парку, и обступают тебя со всех сторон видения прошлого, и томится душа, и удивленно радуется ходу жизни, чудесам взаимодействия прошлого с настоящим, великой русской судьбе, что отложила так явственно свой отпечаток и на этом клочке подмосковной земли.

Как быстро уходит время!

Откуда взять увлеченному в омут событий, в самом круговороте их, ровное и мудрое беспристрастие зрителя?

Книги имеют свою судьбу.

Этого старика я всегда боялся. Его густые усы перетекали в большую бороду. Его грозные глаза орла на крестьянском лице смотрели на меня пронзительно и укоризненно, такие лица я видел в селе под Обоянью, куда не раз ездил с матерью из Курска в июле или в августе погостить к ее знакомой учительнице.

Мне очень нравилось название — Обоянь. Я повторял это слово, и будто ветер распахивал дверь моей комнаты, и прямо за ней открывался сад, полный сирени и соловьев.

Обоянь… Обоянь — как открытые для объятия руки матери, и я бегу в их теплоту и ласку.

Обоянь — долгие звуки «о-о-я», между ними какая-то запинка — «б», а на конце хрустальная подвеска, как на чудом уцелевшей люстре в гостиной имения графа Клейнмихеля, куда мы, мальчишки, лазили через окно, чтобы посмотреть на внутренние покои безжизненного дома.

Тронь эту подвеску прутиком, она закачается, коснется другой близняшки-висюльки, и раздастся тонкий серебряный звон: н-н-н… Обоян-н-ь, Обо-ян-нь!

У старика и правда, или так мне казалось, было сердитое лицо. Вот он выпростает руку из-под обреза фотографии и погрозит мне пальцем: опять ты, мальчик, напроказничал, лазил в чужой сад, тряс яблоню — любимый белый налив. Ужо я тебе…

«Кто это?» — спросил я. И мне сказали: «Лев Толстой — великий писатель». На этот раз взрослые меня не обманули, а ведь в детстве нам часто говорят неправду.

Так вот кем был этот старик! Это меняло дело. Я и сам в то время был писателем — у меня хорошо получались палочки и буквы, тем более что читать я научился еще до школы.

Отец говорил: «Ну, писатель, давай-ка на проверку свою тетрадь». Я тоже был писателем, но все равно, если говорить без обмана, продолжал бояться старика на портрете. И эта робость сохранилась на всю жизнь.

Я открыл тогда его книгу, попытался прочитать первую фразу, но не смог ее одолеть. Она была как-то не так написана. Ее черточки не складывались в буквы. И я пожаловался маме. Она сказала:

— Это начало «Войны и мира», оно написано по-французски.

Чего-то я тут не понял и только подтвердил свое:

— Я тоже писатель. Я пишу палочки.

— Посмотрите на этого нахала, — откликнулся отец.

— Не обижай его, он еще маленький, — защитила меня мать.

Теперь, в десятый или в двадцатый раз в жизни, снимая с полки «Войну и мир», погружаясь в роман с любой страницы, я снова и снова испытываю чувство восторга и, обводя взглядом собрание разных книг, думаю: «А мы все продолжаем писать палочки…»