Александр Кривицкий - Ежедневные заботы

Отцы-пилигримы привезли на берега Нового Света не самые лучшие элементы европейской культуры, но таким лидерам, как Авраам Линкольн или Бенджамин Франклин, были внятны идеалы демократии и гуманизма. Укрепившись, Соединенные Штаты отблагодарили старушку Европу философией эгоизма такой концентрации, что даже европейские жрецы чистогана поморщились: нужно все-таки соблюдать какое-то приличие!

Уже многие десятилетия янки-бизнесмены ведут себя на Европейском материке с надменностью Эрнана Кортеса в стране ацтеков, и Европа без НАТО теперь для них вообще не Европа.

Бенджамин Франклин изобрел громоотвод. Но что такое майская гроза с ее веселым громом, с деревом, расщепленным молнией, сгоревшим домом? Все это шалости электричества в природе сравнительно с грозой термоядерной. А ведь американские стратеги хотят снять громоотводы военного равновесия в Европе.

США ведут имперскую внешнюю политику. Она приходит в кричащее противоречие со стремлением народов к демократии, с процессом общемирового развития. Поэтому имперские амбиции скрывают, камуфлируют, набрасывая на них маскировочную сеть, как это делалось во время войны с боевой техникой в районах сосредоточения или на исходных рубежах.

Можно ли примирить даже в собственной стране постоянный риск имперских вожделений с морализаторской риторикой о правах человека, с напыщенной декламацией о демократическом мессианстве Соединенных Штатов?

Необходимо в таком случае наличие угрозы, объединяющей общество хотя бы страхом, угрозы достаточно сильной, чтобы агрессивная политика государства выглядела как бы защитной, вовсе не продиктованной планами мирового господства, а, наоборот, ответной, вынужденной.

Подобной угрозы Соединенным Штатам не существует в природе. Она вымышлена, подстроена, сконструирована и названа «советской». Лишите этой темы западные средства массовой информации хотя бы на один-два дня, и мир увидит, как бессмысленны все действия заокеанской державы с ее полумиллионной армией за пределами собственной территории, с ее сотнями (не десятками!) военных баз во всех уголках планеты, с ее фантасмагорическим военным бюджетом, с корпусом жандармов «быстрого реагирования», искусственно вызванным психозом населения, тоскливой пляской нервов и чудовищами Франкенштейна на горизонте…

Советская угроза — миф. У себя мы пишем об этом открыто и ясно, в полной уверенности, что ни один советский человек, знающий настроение страны изнутри, не упрекнет нас в искажении фактов. Ведь чтобы кому-то угрожать, нужно и собственный народ готовить к исполнению этой угрозы. Но такая подготовка в нашей стране не ведется. Каждый советский человек может «выдать» эту «тайну» любому иностранцу.

Соединенные Штаты привыкли считать, что они сильнее всех в мире. Сильнее в два, в три, в десять раз. Теперь так не получается. Отсюда непрерывное раздражение правых сил США. Дань этому чувству отдают там даже реалистически мыслящие политики. Что же говорить о военной партии!

«Советская угроза» — умозрительно изготовленная категория. Это псевдоним жажды всевластия у американской реакции. Это, как уже сказано, прикрытие жестокой, заносчивой, захватнической политики США. И в этом состоит глобальное коварство современной политики империализма.

Поскольку все же эта политика началась не вчера, я пробую поискать в литературе подтверждение мысли о коварстве, исходящем из-за океана. И, представьте, нахожу. В неожиданном месте.

В рукописном отделе Пушкинского дома хранится несколько писем Чарльза Диккенса к разным лицам. В «Литературном архиве» Академии наук СССР незначительным тиражом (5000 экземпляров) опубликованы два письма. Одно из них адресовано английскому журналисту-международнику Ливеру, впоследствии британскому консулу в итальянском городе Специя.

Это было во вторник, в сырое утро восьмого ноября 1859 года. Диккенс сидит в рабочей комнате своего еженедельника «Круглый год». Вспоминая путешествие в США — впечатления этой поездки нашли выражение в резко обличительных «Американских заметках» и сатирических эпизодах романа «Мартин Чезлвит» — и придвинув к себе журнальный бланк, он пишет: «Яго был бы модным человеком в Нью-Йорке».

Спасибо, дорогой Диккенс! Более ста двадцати лет назад вы увидели зарождение процесса: США начали оспаривать репутацию и лавры «коварного Альбиона». Но и человечество с той поры немало узнало, многому научилось, а кроме того, у шекспировской трагедии, как известно, есть еще и пятый акт…

День этот начался для меня рано. Отель «Уэтсбери» спит. Дорого дал бы я за возможность увидеть сны его постояльцев. Что там, в этой путанице кадров, мелькающих на экране дремотного сознания? «Какие страхи и надежды сокрыли трепетные вежды…» Жильцы спят среди зеленых тумбочек, кроваво-красных столиков, болезненно-белых подставок для телевизоров, ядовито-оранжевых занавесей. Почти ярмарочная пестрота лубка — плод прихоти дизайнера — режет глаз. Таков «фермерский» стиль в модерне. Прожить здесь две недели подряд — можно взбеситься.

Отель спит. Едва ли кому-нибудь снится происходящее сейчас наяву: некто с советским паспортом в кармане бесшумно пробирается в лабиринте полуосвещенных коридоров, озираясь на стеклянный эркер, за которым царит полный мрак.

Осторожно выхожу к лифту и спускаюсь вниз в окружении мертвой тишины. Без пяти минут четыре. Лифт падает с двадцатого этажа, словно камень, пущенный из пращи. В вестибюле сонный швейцар, получив доллар, открывает мне выход на улицу, и я, оглянувшись, ловлю его удивленный взгляд.

Черный от дождя тротуар. Из-за угла на крутом повороте вылетает машина. Два желтых янтаря ее фар гаснут у подъезда гостиницы. Тотчас же из распахнутой дверцы высовывается рука и втаскивает меня в автомобиль…

Нет, это не похищение, не рука «Коза ностры». Просто мы с шофером генерального консульства Василием Петровичем Кузнецовым едем к заливу ловить крабов. Днем я был в нашем молодом консульстве и после делового разговора, возвращаясь в отель, учуял в машине запах свежесваренных раков или чего-то в этом роде. Водитель, невысокий, плотный человек, уже немало походивший по колкому жнивью жизни, но, видно, сколоченный на долгие времена, приоткрыл кастрюлю с уловом.

Мы быстро сговорились. Я еще не знал, что доброй заботой друзей лягу поздно, что едва усну, как часы, идущие внутри нас, вытолкнут меня из постели да еще вроде бы наподдадут большой стрелкой. И вот теперь, кляня свою опрометчивость, мчусь в черных пролетах узких улиц ловить крабов, черт бы их побрал! Скажу откровенно, вышел я из гостиницы в желании исполнить уговор, но и в надежде, что о нем забудут другие. Не тут-то было!