Александр Кривицкий - Ежедневные заботы

— Почему разъехались?

— Как почему? Сегодня же воскресенье. А почему вы вынули пистолеты? Что с вами? Откуда такой боевой вид в коридоре? — Карповым овладели смутные подозрения.

Следовало быстро справиться с положением, иначе позор и хвост насмешек, который будет тащиться за тобой до гроба.

— Да вот хотели поменяться, — выпалил я и подбросил на ладони свой «вальтер».

— По-моему, он меня хочет обдурить, — подхватил Павленко, — как думаешь? — И ткнул рукояткой «ТТ» в грудь Карпова.

— Какие могут быть разговоры, — серьезно ответил полковник. — Менять советский «ТТ» на немецкий «вальтер» — с ума сойти! — И веско добавил: — Наше оружие — лучшее в мире.

— Ну вот, — сказал с артистическим раздражением Павленко, — два часа от него отбиваюсь, пристал меняться — не оторвешь. Чуть было не отдал. Спасибо за поддержку.

— Как можно, — продолжал Карпов, — это же чепуха. Был у меня «вальтер». Я его на гранки клал, чтобы не разлетелись. Как ветер на улице — так бумаги со стола веером, угловая комната.

— Ну, ну, ты не очень, — обиделся я. — Убойность у «вальтера» слабее, но зато он легче.

Разговор прочно перешел на личное оружие. Но из распахнутой двери редакторского кабинета послышалась трель вертушки, и Карпов бросился туда, крикнув:

— Зайдите, продолжим…

Мы стояли молча, глядя друг на друга. Воскресенье. Мы забыли, какой сегодня день. С воскресенья на понедельник газета не выходила, но фронт был рядом, и все уезжали в воинские части за информацией, материалом, ознакомиться с обстановкой на месте. Обычно уже в субботу вечером начиналось распределение — кто куда. Но мы приехали ночью и не вспомнили — воскресенье.

— Ты знал, — взбесился я, — ты знал и просто разыграл меня.

— Клянусь пророком, — молитвенно сложил руки Павленко.

— Ты знал, — заорал я, — этого я тебе не прощу!

Послышался голос Карпова. Он стоял в проеме двери.

— «Вальтер» — даже смешно. Ну как его можно сравнивать с «ТТ» — это же как вилка и нож. Можно сравнивать? Для бумаг если, другое дело… А куда же вы все-таки собрались?

— Мы — на фронт, — спели мы опять хором.

— Вы же только вернулись. Хотя — воскресенье. Ну, давайте я вам выпишу предписание.

— Не надо, — сказал я, — мы вчера закончили поход у разведчиков, а у них печати не было. Так что предписание не отмечено. Можно ехать по старому…

И мы снова поехали в Панфиловскую дивизию. Разыграл ли меня Павленко или он действительно поверил в возможность того, что нам померещилось этим утром, — я так и не узнал. Он отшучивался. Но я не столь уж настойчиво добивался истины.

Важно было другое. Положение под Москвой стало критическим. Планы Верховного командования «Красной звезде» не докладывались. А то, что мы видели, не вселяло бодрости. Наши дивизии стояли насмерть в подмосковной обороне. Разъезд Дубосеково, у которого сражались двадцать восемь героев-панфиловцев, был в руках противника.

Я еще не знал последних слов политрука Клочкова-Диева: «Велика Россия, да отступать некуда — позади Москва», — но мысль, а вместо с ней и слова эти уже жили в сердцах всех, кто находился на фронте или рядом с ним и думал о судьбе столицы.

Тетива обороны звенела, натянутая так туго, что невольно душила тревога, а вдруг лопнет? Но жила неиссякаемая надежда: с этой тетивы будет спущена стрела наступления.

Поскольку зашел разговор о подвиге панфиловцев, я хочу прервать рассказ о нашем смятении в пустынной редакции и вспомнить дни рождения поэмы Николая Тихонова «Слово о 28 гвардейцах», — правда, для этого нужно забежать чуть-чуть вперед. В марте 1942 года он прилетел из Ленинграда в Москву, в командировку.

Был он моложав, с юношеской талией, удержанной блокадой Ленинграда, со смугло-красным лицом, прихваченным стужей, с тысячей вопросов о Москве и о Павленко. Старые друзья, они познакомились еще в 1924 году в Тифлисе, где Петр Андреевич работал в газете «Заря Востока».

Однажды, в ответ на послание Тихонова, Павленко словно поклялся: «То, что написал ты о нашей дружбе, всегда было ясно мне, но написанное приобрело новый, более мощный смысл, и я могу действительно сказать, что это на всю жизнь, через все, до конца».

Так оно и было.

Они делили пополам хлеб и фантазию. Вместе ездили по стране, открыли для русской литературы Туркмению. Пешком исходили Дагестан. Были своими в Грузии. Везде находили друзей, отовсюду привозили свои будущие книги.

Ни один, ни другой не мог долго усидеть на месте, и оба неизменно производили впечатление людей, только что вернувшихся из путешествия.

Они были в числе тех, кто прокладывал первые литературные маршруты на советской земле. С них начались творческие командировки писателей по стране.

Павленко был моложе и часто именовал Тихонова «командором», «стариком», «охотником за расстояниями», «коммендаторе». Их взаимное уважение было прочным и спокойным.

Раз как-то я позвонил Тихонову и спросил у того, кто снял трубку:

— Начальник гарнизона дома?

Павленко это обращение поправилось, и он сказал свое: «Берем!»

С тех пор так и пошло.

Встречаемся с Сергеем Орловым, и один из нас спрашивает: «Как там начальник гарнизона? Давно но видели?»

Звонит полковник Иван Гаглов — он был ленинградским корреспондентом «Красной звезды» во время блокады: «Слушай, начальник гарнизона приказал собраться в три ноль-ноль в Переделкино».

Набираю номер, прошу к телефону Николая Семеновича. Верная домоправительница Шура полностью в курсе всех кличек, условных обозначений, прозвищ, отвечает: «Начальник гарнизона в Комитете мира, будет вечером».

Он и в самом деле был начальником военно-литературного гарнизона в своем родном Ленинграде. Кто однажды прочел его очерки — месяц за месяцем они составили календарь блокады, — тот запомнил их навсегда. Как забыть рассказ о доме с проломанной крышей, где на полу одной из комнат под слоем прозрачного льда лежала раскрытая книга — можно было прочесть обе страницы…

В первую мировую он служил в гусарах — род войск, прославленный еще Денисом Давыдовым, — и с тех пор хлебнул войны досыта. С армией была связана вся жизнь и у Тихонова и у Павленко.

Весной 1949 года Петр Андреевич был в Соединенных Штатах на Конгрессе мира. Он стоял на трибуне, и ему задали вопрос:

— Существуют ли в советском законодательстве и в воинской повинности льготы по религиозным убеждениям?

Павленко ответил:

— Ничего не могу сказать по этому поводу. Не знаю. За всю мою жизнь — а мне пятьдесят лет и я воюю за свою Родину с девятнадцати — мне не приходило в голову скрываться от военной службы.

Между тем с 1921 года у Павленко начался легочный процесс, к несчастью ставший пожизненным. 14 июня 1951 года Павленко возвратился из Чехословакии. На следующий день мы с женами вчетвером обедали в «Арагви». Петр увлеченно и увлекательно рассказывал о поездке. А через сутки его не стало. Мне сообщили тотчас же, но я не мог вырваться из редакции ни на минуту — дежурил по номеру. Я знал, кому позвонить: Тихонову, на улицу Серафимовича. Там после войны, в его квартире, полной книг, рукописей, географических карт и камней — обломков скал, покоренных хозяином, сиживали мы но одну ночь под теплым крылом гостеприимства Марии Константиновны.