Александр Кривицкий - Ежедневные заботы

Помощник президента гарантировал ученым, что никто из них не будет участником фиаско, подобного Уотергейту.

В конечном счете все так и было сделано, с той лишь разницей, что патогеническое оружие оказалось смертельным. Правящим кругам США мало мифа о «советской угрозе». Они додумываются еще и до конструирования угрозы из космоса — пока в фантастическом повествовании.

Тревожные романы появляются в англосаксонском мире. В хоре антисоветской литературы их голос звучит негромко, но отчетливо. Их авторы задумываются над судьбой своих соотечественников и понимают, что от военно-промышленного комплекса США можно ожидать какой угодно подлости.

Теперь вернемся еще раз к началу романа, к продолжению беседы о речи президента двух сотрудников лаборатории в Дагуэе.

— А Женевская конвенция, — спрашивает Робертсон, несколько испуганный цинизмом доктора Дипа.

— Да, в свое время вы в Англии тоже подписали Женевскую конвенцию. Но от этого не пострадал бактериологический центр в Портоне, или Медиин Хейт в Канаде, или Куинсенд в Австралии.

— Тогда что же это все значит?

— Ничего или почти ничего. Я полагаю, что придется немножко ужесточить меры по сохранению секретности и быть еще более осторожными. А в остальном… ничего.

Спустя небольшой срок после этого разговора над Тарсусом грянул гром.

— Почему наши писатели не пишут крупных вещей? — недовольно спросил редактор, читая гранки уже не помню чьего очерка, предложенного мной для очередного номера газеты.

— Каких крупных?

— Таких! — И редактор развел руками тем манером, каким рыболов показывает мифический размер выловленной щуки.

— Вы имеете в виду рассказы?

— Я имею в виду повести, романы, — ответил редактор, и расстояние между его руками еще более увеличилось. Он раскинул их так широко, будто добровольно готовился к распятию.

— Не могу знать! — с машинальной молодцеватостью ответил я, пораженный позой дивизионного комиссара.

— Вы мне отвечаете, как хитрый ефрейтор, — вскипел редактор. — Говорите по существу.

— Почему нет романов? — тут уж развел руками я. — Но ведь идет война.

— Ну и что же?

Парировать такую реплику — нелегкое дело. Порывшись в памяти, я извлек из нее нечто классическое и был уверен в неотразимости своего ответа.

— Когда говорят пушки — музы молчат.

— Почему это они молчат? Где они молчат? — деловито осведомился редактор.

— Да так, вообще, — растерянно промямлил я, — молчат. По крайней мере, так было до сих пор. Молчат. Вот у союзников, по-моему, тоже ничего крупного не создано в этом смысле. Это и понятно, — витийствовал я, обретая понемногу спокойствие, — в громе пушек растворяется, так сказать, слабый голос муз…

— Ну вот что, — хмуро перебил редактор, — как там у союзников, я не знаю. Зачем нам нужны их музы? Пусть открывают скорее второй фронт. Их музы могут молчать, а наши должны говорить. Понятно?

— Понятно! — сказал я так же машинально, как и плачевное «не могу знать».

— Ну вот, значит, и займитесь этим делом.

Последняя реплика переводила весь разговор из теоретической сферы в область железной практики, и я, подавленный, вышел из кабинета. Может, все и обошлось бы. Теперь же положение становилось угрожающим. Редактор был не из тех людей, кто забывал свои приказания, какими бы фантастическими они ни казались тем, кто их получал…

Кто-то заметил: старый солдат, о чем бы он ни говорил, всегда сведет речь на войну. И это, наверное, не только оттого, что война оставляет неизгладимые шрамы в душе и на теле.

С тех пор как военная служба перестала быть пожизненной, а так было, скажем, во времена наполеоновских или суворовских битв, когда новобранец старился в армии и рядовые гренадеры не уступали возрастом и сединами генералам, с тех пор война — удел молодых, и, говоря о ней, люди вспоминают свою молодость. В сорок первом году Петр Андреевич Павленко уже не был молод, я еще только подходил к третьему десятку. Разницу в годах Павленко сокращал таким юношеским безрассудством, что ощутить ее мог только педант.

Мы знали друг друга и раньше, познакомились в дни войны с белофиннами. Но стали дружить позже. В октябре сорок первого корреспондент «Красной звезды» Павленко вернулся с Северо-Западного фронта в Москву и поселился в моих редакционных «апартаментах». К тому сроку редакция «Красной звезды», где я был начальником отдела литературы и искусства, уже дважды сменила адрес.

Сначала мы жили в нашем старом, источенном древесным жучком особняке, в глубине просторного двора на уютной улице Чехова. Потом нелегкая понесла нас в крыло здания театра Красной Армии, что на площади Коммуны.

В заботах о безопасности центральной военной газеты определено ей было это местожительство, а при том упущена из виду конфигурация театра. Он выстроен, как известно, в форме пятиконечной звезды, для чего пришлось нарубить внутри здания множество неудобных переходов, остроугольных тупиков, трехстенных каморок. К сожалению, архитектурный замысел никак не поддавался оценке с земли.

Звезда была видна только с неба, с воздуха. И эта особенность здания не веселила воображения. На картах Москвы, извлеченных из планшетов сбитых летчиков рейха, театр Красной Армии был отмечен аккуратным крестиком и фигурировал как один из точных ориентиров для бомбометания. Его закамуфлировали театральные художники, но их искусство могло ввести в заблуждение опять-таки пешехода, наблюдение с воздуха показывало не вишневый сад, но все ту же звезду. Так что своей сохранностью здание обязано, как я думаю, скорее нашим зенитчикам, чем декораторам.

Мы понимали все это уже тогда и не чаяли выбраться из-под такого могучего ориентира куда-нибудь в более скромное место. Желание это вскоре осуществилось. Наши эмоции не сыграли тут никакой роли. Просто все редакции газет эвакуировались из Москвы вместе со своими полиграфическими базами. В Москве оставались оперативные группы крупных газет, и почти все они объединились под крышей «Правды».