Любовь Антонова - Заслон [Роман]

— По чьему приказу разоружается отряд? — спросил его комиссар.

Сун-фу захлопал короткими ресничками, горячо заверил, что его помощник напутал. Речь шла — везти оружие на подводах, и только.

— Тут есть больные, их нужно накормить и организовать транспорт на Хабаровск, без этого мы не уйдем, — сказал Харитонов.

— Ну конечно же, накормить и отправить, — рассиялся Сун-фу. — Кто же возражает?

Тербатцы, смущенно переговариваясь, разбирали сваленные винтовки и пересчитывали патроны, — накануне каждому было выдано по шестьдесят штук.

— И клюнули ж на такое!

— Да уж ясное дело: винтовка бойцу плечо не оттянет!

— Дисциплина, говорит, выполняйте. Показал бы я ему кузькину мать…

У порога дома заржала лошадь. Заиндевелые окна протирала сизая лапа рассвета.

Казакевичевские жители встретили отряд хмуро. Уступив тербатцам чистые горницы, они колготились на кухнях, перешептывались, ели втихомолку, никого не зовя к столу. На вопросы отвечали неохотно, пряча глаза, взвешивая каждое слово:

— А кто его знат, паря, наезжают которые, на лбу думка у них не написана… Уезжают — нам не докладают. Пришли — ушли… Какое наше дело?

Староста Свешников, ставя людей на постой, обошел самый видный дом. Кошуба с шутками стал пытать у него: почему? Не старый еще казак, поколебавшись, нехотя пояснил, что это дом бывшего станичного атамана.

Обстановка в станице была сложной. Поговаривали, что Сахаров имеет здесь «своего человека». Человеком этим был Мартемьян Шереметьев — бывший атаман, выдавший калмыковцам вернувшихся с фронта большевиков-односельчан: Павла Трухина, Павла Соснина и своего родного брата, тоже Павла. Но это были свои, внутренние дела, о них не рассказывалось тем, кто наезжал или захаживал в станицу. Конечно, беднота, как и всюду, стояла за советскую власть, шумела на сходках, требуя отмены казачьего сословия, перечисляя по пальцам, какой разор несла казаку «действительная» служба: «Конь с седлом — раз, мундиры — строевой и парадный — два, сапоги и бродни новые — три, да белья холодного и теплого по две смены, да сундук, да…» Иной казак, снаряжая сына, по уши залезал в долг к тому же Мартемьяну. Но тербатцы ни о чем этом так и не узнали.

В Казакевичево Сун-фу стал на редкость разворотливым. Не дав передохнуть, отправил на хутор Чирки сторожевую заставу из двадцати трех человек во главе с Ильинским. Были посланы разведчики в район Черняево, обследованы лесной массив и поселок «Корейские фанзы». Гамберг с группой ребят перешел на китайскую сторону и побывал в ямыне Тю-тю-пай, куда в случае опасности бегали с семьями казаки.

Низкие, серые, все на одно лицо домики станицы жались у подножия хребта, цепочкой вытянувшись вдоль берега схваченной ледяным панцирем Уссури. Выставив на въезде сторожевой пост, люди разошлись на отдых.

Отогревшись и перекусив, Шура и Алеша написали домой письма и понесли их на почту. Почтовик Федор Свешников, сидя у стола, беседовал с Вениамином:

— Мы, Свешниковы, фамилия плодовитая, нас полстаницы…

Почта стояла на взгорье. В просветы между торчавшими на окнах угрюмыми кактусами и осыпанными цветом геранями было видно, как смуглолицые, с надраенными бодягой щеками молодухи зазывают домой ребятишек, как коренастые кривоногие «хозяева» шествуют вразвалку на заваленные навозом базы и поплотнее прикрывают двери обмазанных глиной стаек.

В сбитой на затылок шапке и распахнутой куртке вбежал Бородкин. Нужно было срочно дать телеграмму штабу фронта в связи с данными разведки:

«Отряд стоит под угрозой разгрома. Шлите срочно подкрепление».

Ребята попрощались со Свешниковым и пошли по избам посмотреть на житье-бытье своих.

В доме Федора Башурова дым стоял коромыслом, хотя хозяин был в отлучке, а молодая хозяйка управлялась во дворе со скотиной. Тербатцы натаскали кадку воды, накололи дров, и теперь Кошуба, растопив плиту, рассказывал охотничьи истории. Хозяйские парнишки Мишка и Николка ловили каждое его слово, и, лишь Лука Викентьевич умолкал на минуту, жалостливо просили:

— Дядь, расскажите еще! Ну дядя же…

Бородкин и Харитонов, разутые, разрумянившиеся в тепле, как после бани, покатывались со смеху.

— Тебе бы в цирке выступать, Викентьич!

— Всего в жизни хватил, дополна и через край, а вот об этом не задумывался. Что ж, если ребятенков этим пропитать можно… — солидно отвечал Кошуба, а глаза смеялись.

Проходил час за часом, а подкрепления из Хабаровска все не было. Комогорцев, дойдя до протоки «Рыбка», прислал с Даниилом Мирошниченко донесение:

«На берегу обнаружены подозрительные следы, будто кто-то скакал внамет, рубил красную талу».

— Казаки? — высказал предположение Вениамин.

— Сдается мне, не они, — покачал головой Бородкин. — Видел я в соседнем дворе татарское седло. Новое… спросил хозяина — откуда? Молчит. За горло ведь не возьмешь.

— Татары и есть, — подтвердил догадку Харитонов. — У его превосходительства еще на Оке были татары. От Мурома до Нерчинска Сахаров со своей бригадой докатился. Оттуда в Приморье, а когда подсыпали им перцу, схлынула вся банда за границу. Отъелись на дармовых харчах, погарцевали и назад вернулись.

— С семнадцатого года с коня не слазит, — подытожил Кошуба. — А кого, слышь, ведет за собой — наемников! Им все равно где и с кем воевать. Пыль, подхваченная ветром, которую несет неведомо куда и зачем.

Иван Васильевич взялся было за валенки. У него имелось много знакомых среди сельских учителей, и он надумал сходить в школу, но тут влетел Сун-фу и, сдвинув на край стола чашки-ложки, разложил на нем карту района.

Саня проводил Алешу до калитки. Ветер с Уссури бил в крутые бока Хехцира. Над его вершиной изумрудом горела одинокая звезда.

Что же несла с собою эта наполненная шорохами и тревогой мглисто-морозная ночь?..

В ночь на 19 декабря Марк и Шура несли дозор на окраине станицы. В морозном воздухе была разлита тишина. Даже собаки, с вечера забившиеся в теплые конуры, не подавали голоса. Они уже притерпелись к тербатцам и считали их за своих.

Комсомольцы были добротно одеты, — дозорных снаряжали всем отрядом, — сыты, их не тянуло под крышу, но под утро стало нестерпимо клонить в сон. С минуты на минуту должна была подойти смена. А Шуре вдруг пригрезились картины далекого прошлого, когда он с отцом ходил на охоту и мечтал о новеньком собственном ружье… Марк толкнул его под бок:

— Ты слышишь, Шурка? — Да, он слышал. Что-то надвигалось на них из темноты непонятное, страшное, неотвратимое, как снежная лавина. И тревога Марка передалась Шуре, стушевав в памяти и то, что было уже далеко и невозвратно, и то, что с недавних пор стало его радостью и болью…