Стивен Прессфилд - Приливы войны

Во-первых, из усталости. Это прежде всего. Пехота никогда не отдыхает. Даже при шторме на море, когда солдату делать нечего, он занимается тем, что блюет, перегнувшись через леер, вываливая весь свой обед в море, и лишь потом падает на койку и мгновенно засыпает.

На втором месте — скука, на третьем — голод. Солдат всё время на ногах. Он постоянно на марше. Только дойдёт до одного пункта назначения — уже пора идти к следующему. И это лишено всякого смысла. Земля выдерживает его поступь с полным безразличием, но сам он всякую минуту готов упасть на эту землю, если не мёртвым, то вконец изнурённым. Солдат никогда не видит ландшафта, он не замечает природы, его взгляд упирается в спину идущего впереди.

В жизни солдата преобладают жидкости. Ему необходима вода, иначе он умрёт. Пот капает с его лба, стекает струйками по телу. Он нуждается в вине — в конце марша и перед сражением. Ещё — рвота и моча. Сперма. И это никогда не кончается. На предпоследнем месте — кровь и, когда уже совсем невмоготу, — слёзы.

Солдат живёт снами и никогда не устаёт рассказывать их. Он скучает по любимой и по дому, но тем не менее с радостью возвращается на службу. Он никогда не рассказывает о том, как живёт вне армии.

Нас учили, что копьё и щит — оружие пехотинца. Вздор! Кирка и лопата — вот орудия его ремесла. Ещё мотыга, рычаг, лом. Да ещё корыто для раствора — у строителя, топор — у лесника, корзина для камней — у работающего на каменоломнях. Сей предмет материальной культуры новобранец хорошо знает, умеет починить его на месте с помощью травы или тростника. Он знает, как взвалить её на себя, чтобы не осталось рубца на лбу от ремня, чтобы ёмкость за плечами не имела комков, выдавливающих плоть, ибо, когда корзина нагружена камнем, она тянет на половину твоего собственного веса и висит у тебя на спине. А ещё надо тащить всё это вверх по лестнице — понимаешь? Туда, где ждут деревянные формы, которые необходимо наполнить содержимым корзины. Потом получится стена, опоясывающая город. На эту стену мы должны будем взобраться, чтобы снести её, а потом возвести снова. Этому нет конца.

Солдат — крестьянин. Он знает, как обращаться с землёй. Он плотник. Он возводит крепостные валы и частоколы. Он рудокоп, он копает канавы и тоннели. Он каменщик, умеет из камня проложить ровную дорогу. Солдат — врач, который делает операции без наркоза. Он священнослужитель, который хоронит без надлежащих гимнов и жертвоприношений. Он философ, который дерзает проникнуть в самые тайны существования. Он бравый филолог, который умеет назвать женскую «киску» на дюжине языков. Он и архитектор, и разрушитель, и пожарник, и поджигатель. Он — животное, которое живёт в грязи, червяк, обладающий только ртом и анусом. Ещё у него есть аппетит.

Солдат видит ужасы и остаётся к ним равнодушным. Он перешагивает через трупы, не обращая на них внимания, и устало шлёпается на окровавленные камни, чтобы проглотить свою кашу. Он вбирает в сознание всякие истории, от которых побелеет и грива Аида, и рассказывает ещё похлеще, и смеётся при этом; а потом вдруг отдаёт последний обол женщине-беженке или уличному мальчишке, которого никогда больше не увидит — разве что проклинающим его со стены или крыши, при метании вниз черепиц и камней с целью раскроить проклятому наёмнику череп.

Раз пять мы переходили перевал у Фермопил и оказывались на холме — там, где триста смельчаков обрели бессмертие. Что подумали бы они, эти воины былых времён, если бы увидели, как мы ведём нашу войну? Это вам не эллины против варваров поднялись на защиту священного отечества. Это грек дерётся с греком из-за своего фанатизма. Не армия против армии, не человек против человека, а партия против партии, отец против сына. Они приводят своих детей и их мать, чтобы те бросали камнями в голову противника, иначе им перережут горло. Что сказали бы эти герои прошлого о гражданских волнениях на улицах Керкиры, когда демократы окружили храм Геры, где укрылись четыреста аристократов, выманили их, поклявшись сохранить им жизнь, а потом зарезали на глазах у их детей? А убийство шестисот человек в том же городе, когда demos, народ, закрыл их на постоялом дворе, сорвал крышу и обрушил на них смертельный град кирпичей и камней? Запертые в четырёх стенах, несчастные в отчаянии убили себя, вонзая себе в горло те самые стрелы, которые сыпались на них сверху, и вешались на планках кроватей. И как поступили бы они на Мелосе и Сционе, когда пришёл приказ из Афин — вырезать всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство? Одобрили бы они убийство своих соотечественников в Гисиях или их поведение при осаде Платеи, когда сыновья Леонида задавали пленным лишь один вопрос: «Какую пользу принесли вы Спарте?» — а потом перебили всех мужчин до последнего?

В то время у меня была женщина с острова Самофракия. Впрочем, когда она напивалась, то заявляла, будто она из Трезена. Звали её Эвника — «Честная победа». Раньше она была лагерной женой моего товарища, командира восьмёрки по имени Автомедонт. Он умер — но не от раны, а от заражения зуба. В ту же ночь Эвника пришла ко мне.

— Ты не должен путаться с проститутками.

И она стала моей женщиной.

Чем она отличалась от моей жены Фебы? Хочешь это знать, Ясон? Я расскажу тебе.

Моя дорогая жена была цветком, взращённым в закрытом цветнике, а эта женщина, Эвника, — побег, проросший после бури. Она — дикое растение. Эту женщину можно было оставить с товарищем и знать, что она не полезет к нему в постель, как только ты отвернёшься. Возвращаешься и застаёшь их смеющимися; она что-то готовит ему. Перед уходом он отводит тебя в сторону и говорит: «Если тебя убьют, я её разыщу». Наивысшая похвала.

Эвника была опытной любовницей. Предпочитала позу наездницы. Её лодыжки сжимали мне уши, пальцы впивались в рёбра. Она была жадна до меня, до моего семени, я чувствовал это. Я знал, что она может уйти к следующему мужчине так же легко, как перешла ко мне; но жаловаться было не на что. В этом имелась своя честность.

Целый год мы оставались во Фракии по контракту с Афинами. Мы ходили по деревням и забирали провиант, чтобы снабжать флот. Занятие абсурдное. Бывало, человек сорок по три дня таскаются по горам и возвращаются с одной тощей овцой. Дикие пастушеские племена защищали свой скот, раскрасив себе лица и налепив на бока своих низкорослых лошадок магические символы. Это выглядело как война в далёкие времена, что предшествовали бронзовому веку, — за тысячу поколений до Трои. Возвращаешься в лагерь уставшим, но живым. У тебя нет даже палатки, чтобы укрыться от непогоды, зато можно на ходу подмять под себя какую-нибудь женщину... Совсем неплохо.

Жизнь солдата — это дикость. Вынужденный вести подобный образ жизни, он возвращается к дописьменным временам истории человечества. В этом тоже есть нечто особенное.