Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

На этот раз визит был мучителен. Начальник отдела, человек между сорока и пятьюдесятью, выглядел как мой семидесятилетний отец. Он был совершенно седой. После отец рассказывал, что его собеседник часто терял нить разговора, не отвечал на вопросы, смотрел прямо перед собой невидящим, отсутствующим взглядом и вне всякой связи с беседой повторял: «Это ужасно, коллега. Это просто ужасно». Он пришел проститься. Он покидал Берлин для того, «чтобы спрятаться где-нибудь в деревне». Он вернулся из концлагеря.

Он был «Параграф четыре».

Как уже сказано, мой отец давно был на пенсии, никакой должности не занимал, так что он, даже если бы захотел, ничем не мог повредить нацистскому государственному управлению. Казалось, он за линией огня. Но однажды и он получил официальное письмо с подробнейшей анкетой: «Согласно параграфу такому-то „Закона о восстановлении профессионального чиновничества“ Вам предлагается дать подробные и правдивые ответы на следующие вопросы. Отсутствие ответа или дача ложных сведений повлекут за собой лишение пенсии согласно параграфу такому-то…»

Вопросов было великое множество. Отец должен был сообщить, к какой политической партии, организации или политическому союзу он когда-либо принадлежал; надо было перечислить свои заслуги перед нацией, обосновать их, извиниться за свои ошибки, буде таковые найдутся, а в конце личной подписью заверить, что он «безоговорочно поддерживает правительство национального возрождения». Короче говоря, мой отец, верой и правдой сорок пять лет отслуживший немецкому государству, должен был еще и унизиться перед государством, чтобы получать заслуженную пенсию.

Он долго смотрел на анкету и молчал.

На следующий день я увидел, что он сидит за письменным столом, на котором лежала анкета. Отец глядел поверх нее.

«Ты будешь отвечать на эти вопросы?» — спросил я.

Отец посмотрел на анкету, скривился и выдержал паузу. Потом он сказал: «Ты считаешь, я не должен этого делать?»

Молчание.

«Я не знаю, на что будете жить вы с мамой», — сказал отец.

«Я действительно этого не знаю, — повторил он спустя некоторое время, — я даже не знаю, — и он попытался улыбнуться, — на что ты собираешься жить в Париже и печатать свою докторскую диссертацию».

Я пристыженно молчал. Отец резко отодвинул листы с анкетой в сторону, но не убрал их со стола.

Анкета еще несколько дней пролежала незаполненной на его столе. Но однажды после обеда, заглянув к отцу в кабинет, я увидел, что отец аккуратно и медленно, словно школьник, выполняющий домашнее задание, заполняет вопросник. Спустя полчаса он сам отнес письмо на почту, не дав себе ни малейшей возможности передумать, дать задний ход. Внешне он нимало не изменился, говорил не более возбужденно, чем прежде, однако эта история дорого ему обошлась. У людей, владеющих собой, не позволяющих раздражению вырваться в слове или в жесте, чрезмерно тяжелые душевные переживания обрушиваются на какой-нибудь внутренний орган и вызывают болезнь. Чаще всего в этих случаях бывают инфаркты, спазмы сердечных сосудов. У моего отца душевное напряжение, не разрядившись вовне, ударило в живот. Едва лишь отец вновь уселся за письменный стол, за которым заполнял анкету, как вскочил и согнулся. Его вырвало. Два или три дня он не мог есть. Его сразу же начинало тошнить. Это было начало забастовки организма, от которой спустя два года он скончался.

Чем дольше длилось лето 1933 года, тем нереальнее делалась реальность. Все вокруг теряло свой настоящий вес, превращалось в дикие сны; я жил словно в странной, но приятной, усыпляющей, отнимающей всякую ответственность лихорадке.

Итак, я подал заявление на асессорский экзамен, финальный, самый серьезный экзамен у немецких юристов, дающий право на занятие должности судьи и адвоката, открывающий путь к большой государственной карьере. Я сдавал экзамен без малейшего намерения когда-нибудь воспользоваться привилегиями, которые он давал. Ничто не волновало меня тогда меньше, чем вопрос: сдам я экзамен или нет. А ведь это в нормальных условиях всегда напряжение, волнение, не так ли? — говорят даже об экзаменационной лихорадке. Ничего подобного я не чувствовал. Вскоре меня потрепала куда более сильная лихорадка.

Я сидел в Юридическом архиве, библиотеке, расположенной в мансарде большого административного здания, в просторном зале со стеклянными стенами и стеклянной крышей, над которой сияло голубое летнее небо, писал экзаменационные работы легко и беззаботно — словно пустяковое письмо. Уже невозможно было воспринимать эти работы серьезно. Задания и вопросы исходили из реальности, которой больше не существовало. Так, в одной из работ важную роль играли Гражданский кодекс и Веймарская конституция; я читал ставшие ненужными когда-то известные комментарии к погребенным статьям убитых законов и, вместо того чтобы выколупывать цитаты для своей работы, погружался сначала в чтение, а потом в мечты. Снизу доносилась визгливо-квакающая маршевая музыка. Высунувшись из окна, можно было увидеть ползущие по улице коричневые колонны под знаменами со свастикой. При виде этих знамен прохожие вскидывали руки в фашистском приветствии (мы уже усвоили, что тех, кто этого не делает, избивают). Что там у них на этот раз? Ах вот оно что! — они маршировали в сторону Люстгартена [227]. Лей [228]отбыл из Женевы, покинув заседание Международной организации труда [229], сильно чем-то раздраженный, вот берлинские штурмовики и двинулись в Люстгартен — с песнями и воплями добивать дракона.

Ежедневно я видел марширующих штурмовиков, ежедневно слышал их песни; приходилось всегда быть начеку, чтобы успеть вовремя скользнуть в ближайшую парадную и избежать необходимости вскинуть руку в нацистском приветствии. Германия жила в состоянии войны, удивительной войны, разумеется; все победы в этой войне достигались исключительно пением и маршировкой. Штурмовые отряды, SS, гитлерюгенд, «Трудовой фронт» — что там еще? — постоянно печатали шаг по мостовым с пением «Видишь зарю на востоке?..» [230]или «Бранденбургской пустоши» [231], строились, на что-то равнялись, орали в тыщу глоток «хайль» — глядишь, враг-то и разбит. Для определенного рода немцев это время было раем, среди них царила осатанелость августа 1914 года. Старые дамы с продуктовыми кошелками провожали горящими глазами коричневого червя, который полз, заполняя всю улицу. «Вы видите, — твердили они, — вы же видите , не правда ли? Мы снова выходим вперед во всем!»

Иногда победы оказывались более определенными. Так, например, в одно прекрасное утро полицейские окружили и заняли «деревню писателей» в Вильмерсдорфе [232]. Там жили левые литераторы, кое-кто из них и до сих пор там живет. Победа! Захвачены богатые трофеи, десятки вражеских знамен, десятки килограммов подрывной литературы от Карла Маркса до Генриха Манна погружены на телеги, опять же недурно смотрелись и списки пленных.