Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Тэдди приехала, и сразу показалось, будто она никогда и никуда не уезжала. Она привезла с собой Париж: парижские сигареты, парижские журналы, парижские новости и непостижимый, неотразимо прекрасный, словно запах духов, воздух Парижа, воздух, которым можно было дышать, жадно дышать. Тем летом, когда в Германии военная форма сделалась такой серьезной отвратительной модой, модельеры в Париже додумались шить для женщин пародийные военные мундиры — и Тэдди носила голубую уланскую курточку с кантом и блестящими пуговицами. Непредставимо! Она прибыла из того мира, где женщины носили такие наряды в шутку, никто не видел в этом ничего зловещего! Тэдди была переполнена самыми разными историями. Вместе со своей компанией в течение шести недель она объездила всю Францию. Парижские студенты из разных стран, шведы и венгры, поляки и австрийцы, немцы и итальянцы, чехи и испанцы, в народных костюмах пели свои народные песни, исполняли свои народные танцы; всюду их принимали по-королевски, с криками «браво», приветственными речами, братанием; в Лионе сам Эррио [243]встретил их речью, да такой, что многие чуть не плакали, а потом за счет города был дан обед, правда, после этого пира они два дня маялись животами… Я сидел рядом с ней, слушал и жадно расспрашивал. Все это еще было! Все это еще существовало — на расстоянии одного дня пути. И Тэдди сидела рядом со мной, в самом деле рядом со мной, на стуле, и словно чем-то само собой разумеющимся была окружена всем этим.

На этот раз мне было совершенно нечего ей показать, совершенно некуда ее пригласить. В те прошлые разы, когда она приезжала в Берлин, ей еще можно было что-то «предложить»: интересный фильм, о котором все говорили, концерт, кабаре или маленький театрик с «атмосферой». Ничего этого теперь не было. Я видел, как Тэдди хватает ртом недостающий воздух. Без какой-либо задней мысли она простодушно расспрашивала о давно закрытых кабачках и кабаре, о давно исчезнувших актерах. Конечно, многое она узнала из газет, но в действительности все было совершенно по-другому — наверное, менее сенсационно, но менее понятно и менее переносимо. Повсюду флаги со свастикой и коричневая форма, куда ни зайдешь, везде она: в автобусах, в кафе, в Тиргартене [244]— она все заполонила, словно оккупационная армия. Непрекращающийся грохот барабанов, днем и ночью — марши; комично, что Тэдди поприслушивалась ко всему этому и наконец спросила, а что, собственно говоря, здесь происходит, что празднуют? Она не понимала, что повод для вопросов возник бы скорее, если бы марши и грохот барабанов вдруг смолкли и настала тишина. Я уже привык к красным спискам гильотинированных, чуть ли не каждое утро появлявшимся на газетных тумбах рядом с афишами кинотеатров и рекламами летних ресторанов, но Тэдди ужаснулась, когда в один прекрасный день простодушно решила почитать объявления на газетной тумбе. В другой раз во время одной из наших прогулок по городу я резко втолкнул Тэдди в подворотню. Разумеется, она ничего не поняла и испуганно спросила: «Что случилось?»

«Проносят знамя штурмовых отрядов», — сказал я как о самой обыкновенной вещи.

«Да, и что?»

«Ты собираешься его приветствовать?»

«Нет, с какой стати?»

«Это приходится делать, если знамя проносят по улице…»

«Что значит: „приходится“? Просто не делать этого — и всё».

Бедная Тэдди! Она и впрямь явилась из другого мира! Я ничего не ответил, только мрачно усмехнулся. «Я — иностранка, — сказала Тэдди, — меня-то здесь ни к чему принудить не могут…» Мне вновь не оставалось ничего другого, кроме печальной усмешки по поводу ее иллюзий. Тэдди была родом из Австрии.

Однажды я по-настоящему испугался за нее именно потому, что она была родом из Австрии. Как раз тогда австрийский пресс-атташе ночью был поднят с постели, арестован и выслан из Германии. «Мы» были очень недовольны Австрией за то, что она не хотела к «нам» присоединяться. В ответ на это Дольфус [245]выслал из Вены одного или даже нескольких нацистов — точно не помню; но помню, что пресса в один голос подняла вой по поводу чудовищной провокации со стороны австрийского правительства: «Провокация не останется безнаказанной — будет дан ответ», — таков был лейтмотив; а в чем же мог заключаться ответ, как не в высылке из Германии всех австрийцев? Однако нам с Тэдди все благоприятствовало. У Гитлера возникли какие-то трудности или ему просто было не до того, и он позабыл дать ответ австрийцам [246]. Ответа не последовало. Тэдди смогла остаться.

«Да уж, — сказала Тэдди, — в Германию я приехала в последний раз, это точно». Тогда я рассказал Тэдди, что собираюсь в Париж, и мы принялись строить планы: моментально, со скоростью воздушного замка, вырос небольшой международный театрик, в нем работали студенты, а возможно, и артисты-эмигранты. «Как вообще обстоят дела у немецких эмигрантов?» — спросил я с надеждой и получил весьма уклончивый, но очевидно печальный ответ. «Бедные ребята не в лучшей форме», — мягко сказала Тэдди.

Так прошло несколько дней, а потом грянул гром. Тэдди рассказала мне, вернее, мне пришлось ее выспрашивать и разгадывать загадки, пока наконец не выяснилось, что она выходит замуж. Очень скоро. Сразу после своего возвращения. «Мистер Эндрюс?»— спросил я, озаренный внезапной догадкой (Эндрюс занимал не такое большое место в ее рассказах). Она кивнула. «Прекрасно», — сказал я. Мы сидели на террасе «Римского кафе», ныне совершенно опустевшем месте встреч берлинской писательской богемы, напротив Гедэхтнискирхе [247]. Толстые, квадратные, романские башни церкви внезапно надвинулись на меня и замкнулись вокруг стенами подземелья.

«Mon pauvre vieux [248], это очень плохо?» — спросила Тэдди.

Я отрицательно покачал головой.

Потом она сказала нечто такое, что словно омыло меня сладкой и скорбной волной. У нас с Тэдди никогда не заходила речь о женитьбе, да и сама наша любовная история прервалась как раз тогда, когда могла бы зайти речь о таких вещах. Я никогда не предполагал, что значу для нее хоть немножко больше, чем просто друг среди многих ее друзей. Кем она была для меня, я никогда ей не говорил. Да и как о таких вещах скажешь? Это прозвучало бы уж слишком патетично. Наша дружба чуралась патетики. Самые интимные, самые доверительные ее моменты были окрашены шутливым тоном.

«Да ведь мы с тобой теперь не могли бы пожениться, — сказала она. — На что я тебе здесь?»

«Значит, ты думала об этом?» — спросил я. Она ответила, смеясь над моей непонятливостью: «О да!» А потом ласково сказала: «Однако я еще здесь!»

Итак, прощание, снова прощание, но на сей раз столь сильное, звучное, как ни одно другое. Все казалось прекрасным, все казалось подготовкой к трем неделям, что нам остались: все отступило на задний план — больше не было ни друзей, ни обязанностей, никого и ничего, что могло бы помешать мне проводить с Тэдди все время с утра и до позднего вечера, принадлежать только ей. И она, казалось, приехала только ради меня — пусть даже чтобы со мной проститься.