Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Тогда мне представлялось, будто все на время исчезло, отпустив меня на три недели: германский рейх смилостивился и убрал лапу, уже занесенную надо мной (мне все еще не прислали повестки); мои родители уехали; бедная Чарли болела и лежала в клинике — казалось, будто своей болезнью она решила оказать мне страшную, не слишком приемлемую для меня услугу. Понимаю: я должен был отнестись к этому по-другому.

Три недели пролетели, как три дня. Между прочим, никакой идиллии не было; у нас просто не оставалось времени, чтобы разыгрывать любовную пару или говорить о наших чувствах. За эти недели Тэдди организовала отъезд своей матери, старой, маленькой дамы, утратившей понимание современного мира, тихо и безнадежно жившей посреди своих старых вещей. Мы бегали по учреждениям и экспедиторским фирмам, часами просиживали в службе обмена валюты, ежедневно что-то планировали и организовывали и в конце концов проследили за переездом матери Тэдди, даже наняли грузчиков для перевозки ее мебели. Обвал, обрыв и отъезд: сюжет этой пьесы я знал назубок. Но в эти три недели обвал, обрыв и отъезд заняли весь тот короткий, предоставленный нам временем и вечностью срок, в который должна была уместиться огромная, многолетняя, робкая страсть. В эти недели мы были неразлучны, как недавно помолвленные, и так близки и душевно связаны, будто старая супружеская чета. То было время без пустот, без «мертвых» мест.

Мы были счастливы, даже когда дожидались разрешения на обмен валюты, и обсуждали, что можно, а что нельзя говорить чиновникам.

В конце концов выяснилось, что валюту больше определенной суммы вывозить не разрешается. «Наплевать, — сказала мне Тэдди, — вывезу деньги контрабандой. Но обворовать нас не дам…»

«А если тебя задержат?»

«Не задержат, — сказала она, сияя от уверенности в себе. — Я знаю, как их облапошить. Видишь ли, я умею переплетать книги». В течение нескольких дней мы весьма увлеченно и изобретательно изготовляли книжные переплеты, засев, как в крепости, в давно осиротевшей комнате Тэдди. Мы не поскупились на картон, клейстер, бумагу, чтобы спрятать под переплеты стомарковые купюры. Однажды, увлеченные работой, мы случайно увидели в зеркале наши разгоряченные лица. «Рожи опытных преступников, ничего не скажешь», — заметила Тэдди, и на какое-то время работа встала. В другой раз позвонили в дверь, и, как когда-то у Ландау, явились два штурмовика: теперь они на что-то собирали деньги, зловеще погромыхивая жестяными копилками [249]. Я дерзко сказал: «Сожалею», — и захлопнул дверь перед их носом. С Тэдди в тылу я чувствовал неописуемый задор.

Изредка ночью я просыпался, и тогда весь мир представал серым, словно расстрельный плац. В эти часы, и только в эти, я отчетливо сознавал, что все кончено. В Париже Тэдди ждал мистер Эндрюс. Когда я приеду в Париж, Тэдди уже будет миссис Эндрюс. Этот парень был слишком симпатичным, чтобы его обманывать. Наверное, у них будут дети. От этой мысли одолевала тоска. Я видел Эндрюса как наяву — каким он запомнился мне два года тому назад, в то смешное время, когда Тэдди осталась в Париже наперекор своей семье, эдакая блудная дочь, без денег и с великим множеством друзей, каждый из которых добивался ее расположения, стараясь урвать побольше ее внимания, и устраивал сцены ревности, но никто не мог ей помочь (я ведь тоже был не лучше прочих); а потом в крохотный неприбранный номер отеля пришел к Тэдди молчаливый мистер Эндрюс, уселся, задрав длинные ноги на каминную полку, и предложил Тэдди давать ему совершенно излишние, абсолютно бесполезные уроки немецкого языка. Он приходил с натянутой усмешкой, советовал что-нибудь дельное и полезное, после чего скромно удалялся. Терпеливый человек. Теперь он станет мужем Тэдди. Англичанин. Ну почему, почему англичанам достаются все блага и драгоценности мира: Индия и Египет, Гибралтар и Кипр, Австралия и Южная Африка, золотоносные земли и Канада, а теперь еще и Тэдди в придачу! А бедному немцу, вроде меня, вместо этого — нацисты. Такие вот смертно-тоскливые мысли приходили ко мне, если я просыпался ночью в злую минуту.

Но днем все забывалось. Днем я был счастлив. Стояла ранняя золотая осень, и каждый день сияло солнце. Повестки все еще не прислали! Финансовая служба, полицейский участок, консульство, после полудня, если повезет, — Тиргартен. Может быть, покатаемся на лодке. И целый день — Тэдди.

Спустя четыре недели я уже носил военные сапоги, форму и нарукавную повязку со свастикой; спустя четыре недели я уже маршировал в колонне таких же, как я, в окрестностях Ютербога [251]и пел вместе со всеми «Видишь зарю на востоке?..», «Бранденбургскую пустошь» и прочие походные песни. Было у нас и знамя. Разумеется, знамя со свастикой. Его несли перед нашей колонной. И когда мы шли через деревню, то прохожие вскидывали руки в нацистском приветствии или поспешно скрывались, скользнув в ближайшую дверь. Они знали по опыту, что могут быть избиты нами (стало быть, и мной), если не вскинут руку при виде знамени. Что толку, если я — и некоторые из нашей колонны — сами прятались в подворотни при виде нацистских знамен, когда еще не маршировали под этими знаменами. А теперь маршировали, и одно это означало для встреченного прохожего молчаливую угрозу избиения. И каждый нас приветствовал — или убегал. Из страха перед нами. Из страха передо мной.

Еще и сегодня мне делается тошно, когда я вспоминаю эту ситуацию. В ней, как в скорлупе ореха, был заключен весь третий рейх.

Ютербог — гарнизонный город на юге Бранденбурга. Прекрасным осенним утром мы встретились там на вокзале: сто или пятьдесят молодых людей, собранных со всех областей Германии, — на руке плащ, в другой руке чемодан, на лицах легкая растерянность. Никто в точности не знал, что нам предстояло; каждый недоумевал, а что мы, собственно говоря, здесь забыли? Вообще-то, мы собирались сдать асессорские экзамены — и по этой причине нам нежданно-негаданно повелели прибыть на негостеприимный провинциальный вокзал. Наверное, иные из нас втайне вооружились скепсисом и иронией против обещанного нам «мировоззренческого воспитания». Но вряд ли кто-то был готов к странной, нелепо-авантюрной ситуации: мы стоим со своими чемоданчиками на вокзале, и у нас нет иной заботы, кроме как прибыть в место под названием «Новый лагерь» [252], о котором никто ничего не знал; для чего — опять-таки неведомо. Никто нас не встретил. В конце концов мы договорились с каким-то водителем, тот обещал отвезти на своем грузовике наши чемоданы, он же объяснил нам, как добраться до «Нового лагеря»: несколько километров по шоссе. Кто-то предложил найти еще какие-то машины и доехать, но большинство решительно отвергло такое предложение: хорошо же нас примут в лагере военной подготовки, если мы, как важные господа, подкатим к казармам в автомобилях! Кое-кто был в форме штурмовиков. Один из них, видимо вождь по натуре, скомандовал: «В колонну по три стройся! Шагом марш!» — и поскольку иных предложений не последовало, мы выполнили приказание и после некоторой толкотни и неразберихи построились в колонну по три и двинулись по шоссе. Внезапно ситуация преобразилась — теперь это была типично немецкая картинка: рекруты на марше.