Стивен Прессфилд - Александр Великий. Дорога славы

Клит мастерски владеет кинжалом и удавкой. Царь, по слухам, не раз прибегал к его услугам, Гефестион именует его не иначе как головорезом, а моя матушка дважды пыталась его отравить. Наверное, за дело, но он настолько бесстрашен, и на ратном поле, и в споре, что дерзость его речей внушает мне уважение и даже любовь.

Если мы с Гефестионом переживаем из-за урона, который вынуждены будем нанести «священному отряду», то уж Клит-то по этому поводу нежничать не собирается. Ему, напротив, не терпится поскорее ввязаться в схватку и начать напропалую рубить вражьи головы. Ну а высокие достоинства противника, на его взгляд, лишь усиливают удовольствие.

Он, как сказано у драматурга Фриниха о Клеоне Афинском, «негодяй, но наш негодяй».

Мы задаём пленным вопросы, касающиеся завтрашней диспозиции «священного отряда». Оба клянутся, что отряд будет стоять на правом фланге, напротив реки. Я им не верю.

— Каково твоё ремесло? — сурово спрашиваю я старшего.

Он говорит, что является наставником в области геометрии и математики.

— Тогда скажи, как в правильном треугольнике соотносятся квадрат гипотенузы и сумма квадратов двух других сторон.

На пленного нападает приступ кашля, и Клит, уткнув в него остриё меча, спрашивает:

— Ты, часом, не актёр, а, приятель?

И то сказать, кудри у пленных напомажены и завиты, что наводит на мысль о театре.

— А ну, сукины дети, прочтите нам что-нибудь из «Медеи».

Я думаю о том, что разместить «священный отряд» на правом фланге фиванцы могут разве что в припадке безумия. В этом случае мой левый фланг наверняка их сметёт. Впрочем, не смогут ли они быстро сдвинуться с этой позиции к центру, соединившись с соседними подразделениями так, как если бы захлопнулись ворота? Нет, попытаться, возможно, и попытаются, но, если я поддержу пешую атаку конницей и обойду их с тыла, ничего у них не получится. Я обсуждаю такую возможность с Антипатром, которого отец приставил ко мне в качестве наставника и советника.

— Александр, отряд встанет или на левом крыле, или в центре, — заявляет он. — На такую глупость, чтобы оставить его у реки, не способны даже фиванцы.

Размышления и споры продолжаются до полуночи, после чего мы с Гефестионом начинаем собирать и строить людей.

Херонея славится своими ароматными травами, которые вовсю используются торговцами благовониями. С наступлением темноты плывущие над долиной ароматы становятся ещё сильнее.

— Ты чувствуешь это, Александр?

Он имеет в виду ощущение чего-то эпохального.

— Да. Как вкус железа на языке.

Мы оба думаем, что эта благоухающая долина к завтрашнему полудню пропахнет кровью и смертью. Потом я осознаю, что мой друг плачет.

— Что случилось, Гефестион?

Чтобы сформулировать ответ, ему требуется некоторое время.

— Знаешь, меня как громом поразило нежданное понимание того, что этот столь совершенный во многих отношениях момент уже никогда не повторится. С завтрашним днём изменится всё, и главным образом многие из нас.

Я спрашиваю, почему это заставило его плакать.

— Мы станем старше, — отвечает он, — и сделаемся более жестокими. Сейчас мы находимся в преддверии, накануне великих событий, а тогда окажемся внутри. Это совсем иное качество.

Он отстраняется, и я, присмотревшись, вижу, что его бьёт дрожь.

— Дело в том, — поясняет мой друг, — что то широкое поле разнообразных жизненных возможностей, которое лежит перед нами сейчас, к исходу завтрашнего дня невероятно сузится. Свободу выбора заменит свершившийся факт и суровая необходимость. Завтра мы перестанем быть юношами, Александр, но станем мужчинами.

Позволю себе процитировать слова Солона: «Тому, кто проснулся, пора прекратить видеть сны».

— Не бери в голову, Гефестион. Завтрашний день принесёт именно то, ради чего мы были рождены. Возможно, на небесах дело обстоит по-другому, но в нашем мире любое приобретение неизбежно связано с потерей.

— Ты прав, — с угрюмой серьёзностью соглашается Гефестион. — Значит ли это, что я потеряю твою любовь?

Так вот что тревожит его нежное сердце! Теперь в дрожь бросает меня.

— Ты никогда не потеряешь этого, мой друг. Ни здесь, ни на небесах.

За два часа до рассвета прибывает курьер. Все командиры и начальники собираются, чтобы получить последние приказы. В шатре Филиппа царит полная сумятица: помимо высших военачальников и командиров крупнейших соединений пехоты и конницы Македонии туда понабились командиры союзных нам фессалийцев, иллирийцев и фракийцев. Среди них немало вождей полудиких племён, славящихся своим хвастовством и буйством, но в этот час все они напряжены и встревожены. Что ни говори, а войне всегда сопутствует страх, и сейчас даже эти дикие вепри Севера ощущают доносящуюся из темноты поступь Смерти.

Сам Филипп при этом, как всегда, опаздывает. Его походный шатёр латан-перелатан и, совершенно определённо, взят из обозного старья. Куда подевался настоящий царский шатёр, ведомо лишь небесам. Ночью похолодало, поднялся порывистый ветер, и полощущиеся на нём, что твои паруса, стенки палатки то и дело производят резкие, громкие хлопки. Снаружи артачатся привязанные у кольев низкорослые лошадки курьеров, а внутри чадят на ветру факелы.

Все полководцы понимают, что завтра им предстоит главная битва в их жизни, битва против фиванцев, низвергших могущество Спарты и не знавших поражений в течение тридцати лет. Их поддерживают лучшие военачальники половины Эллады — Афин, Коринфа, Ахайи, Мегары, Эвбеи, Коркиры, Акарнании и Левкадии, — а также пять тысяч наёмников, собранных отовсюду, включая даже Италию.

И все, кроме наёмников, явились защитить свои очаги и святилища. Сегодняшний день должен изменить мир. Это столкновение решит судьбу не только Эллады, но Персии и всего Востока, ибо, восторжествовав здесь, Филипп не остановится на достигнутом, но направится из Европы в Азию, дабы ниспровергнуть устоявшийся мировой порядок.

Люди и даже животные напряжены до предела: нервы у всех натянуты, как тетива. Многоопытные начальники отрядов, за плечами которых с полсотни походов, с трудом справляются с тревогой, и лишь самые молодые командиры болтают и разминаются на холодке, как застоявшиеся жеребята. Со стороны проёма, выходящего в сторону пикетов, доносятся шаги.

В шатёр пружинистым шагом входит мой отец, и всех нас охватывает такое чувство, будто явился могучий лев. Каждый волосок на моём теле встаёт дыбом, но в то же время на смену трепетному воодушевлению приходит неколебимая уверенность. Командиры вздыхают с нескрываемым облегчением: он здесь, с нами, а значит, мы не можем потерпеть поражение.

Я не свожу с отца глаз. Удивляюсь тому, как мало он делает, чтобы воодушевлять и окрылять людей. Он не возвышает голоса да и вообще не выказывает никакого намерения привлечь к себе внимание. Все военачальники, даже величайшие из великих, смотрят на него неотрывно, в то время как он рассеянно грызёт кость с вяленым мясом — такие в армии прозвали «собачьими ляжками». Помощник вручает ему свиток, и он, чтобы принять его, берёт «собачью ляжку» в зубы и вытирает одну руку о плащ, а другую о бороду. Парменион и Сократ Рыжебородый, командир «друзей», расступаются в стороны от царского походного кресла, свитский мальчик выдвигает его вперёд, и отец, вместо того чтобы занять место во главе стола и руководить военным советом, плюхается на это сиденье, как куль с овсом. После чего дожёвывает своё мясо. Создаётся впечатление, будто «собачья ляжка» волнует его куда больше, чем предстоящее сражение.