Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Марано стоял ошеломлённый, вдумываясь в слова Калиостро, а Калиостро между тем совершенно спокойно вынул из кармана кожаный мешочек и в один миг уложил в него двести пятьдесят золотых монет. Марано, заметив это, испустил отчаянный вопль и схватил Калиостро за руку, но тот мгновенно оттолкнул его так, что старик отлетел на несколько шагов и, потеряв равновесие, упал на пол.

— Будь спокоен, — сказал Калиостро, — эти деньги твои. Я тебе показал их для того, чтобы ты познакомился с ними и полюбил их. И ты с ними познакомился, ты их очень любишь, но вот я сейчас заметил в тебе одну весьма скверную мысль. У тебя мелькнуло в голове, забрав эти деньги, завтра чем свет скрыться и не прийти в лечебницу, Весьма вероятно, что эта мысль за ночь созрела бы и укрепилась в тебе, и ты привёл бы её в исполнение. Этим ты только погубил бы себя, а я, повторяю, вовсе не желаю твоей гибели. За ночь хорошенько обдумай все мои слова и своё положение, откажись от своей глупости, которая погубила всю твою жизнь. Если двадцать лет тому назад Джузеппе Бальзамо нужны были твои шестьдесят унций золота, то теперь графу Калиостро, владетелю неисчерпаемых сокровищ, умеющему из всякой дряни делать чистое золото, не могут быть нужны не только шестьдесят унций золота, но и миллионы унций, а о том, что граф Калиостро владеет действительно философским камнем и умеет делать золото, — об этом знает весь свет. Обдумай все хорошенько и пойми наконец, глупый человек, что единственное твоё спасение в слепом послушании моим приказаниям и что я действую для твоей же пользы. Спокойно разбери всё, сделай завтра утром так, как я тебе сказал, и после публичного покаяния за сегодняшний твой поступок, которое ты произнесёшь в моей лечебнице, ты получишь этот мешочек. Надёжный человек проводит тебя из города и удостоверится в том, что ты уехал во Франкфурт-на-Майне. Если в твоих действиях не будет искренности, если ты пожелаешь хоть в чём-нибудь обмануть меня — знай, что ты погиб. Ну, а затем прощай, я и так потерял с тобою очень много времени.

Калиостро позвонил перед евреем мешочком с золотом, затем спокойно положил его к себе в карман и вышел.

Долго ещё стоял Марано совсем растерянный, собираясь с мыслями, но мысли его не слушались; они разбегались в разные стороны, в голове у него была какая-то пустота, какой-то туман носился перед ним. Он улёгся на кровать, и скоро тяжёлый сон овладел им.

Калиостро уверенным шагом сошёл с тёмной старой лестницы и очутился на пустынной улице. Весь этот бедный квартал Страсбура, встававший чуть свет и принимавшийся рано за дневные работы, ложился обыкновенно рано. На улице была полнейшая темнота осенней ночи, только кое-где ещё из маленьких окон лилась струйка света; кое-где, трепетно мерцая, догорала масляная лампочка в фонаре.

Едва Калиостро сделал несколько шагов по улице, как к нему подошла какая-то фигура и шепнула:

— Господин мой, какие будут приказания?

Он ответил:

— Можешь идти за мною, но завтра с семи часов утра возьми с собою двух-трёх людей, возвращайся к этому дому и следи за стариком.

— Приказания графа будут исполнены, — произнёс тихий голос.

Калиостро двинулся по улице, и тёмная фигура последовала за ним в некотором отдалении.

Вечер был очень свежий, по временам налетал ветер, по небу ходили тучи, но дождя не было.

Калиостро быстро шёл, вдыхая в себя свежий воздух; после тревожного дня ему было приятно освежиться этой прогулкой, и он даже замедлял шаги, соображая, что до его отеля уже недалеко. Теперь уж он на улице, где жизнь ещё не замерла, где ещё не спят, где больше света, и он запахивается в плащ, пряча лицо своё, чтобы никто случайно не мог его узнать.

Но кто его узнает?! Кому может прийти в голову, глядя на эту фигуру, закутанную в чёрный суконный плащ, что это тот самый человек, о котором с утра говорит весь город, который появился как волшебное видение, весь залитый в золото и драгоценные камни, в ореоле всевозможных чудес.

Вот он свернул в узенький глухой переулок, как тень скользнул вдоль каменной ограды, остановился у маленькой дверцы, скрытой за густыми разросшимися вьющимися растениями, листья которых уже пожелтели и медленно опадали.

Он вынул из кармана ключ, отпер эту потайную дверцу, потом запер её за собою и оказался в саду. Это был сад, примыкавший к заднему фасаду его отеля.

Через минуту он отпирал уже другую замаскированную дверцу в нижнем этаже самого здания, а ещё через минуту, пройдя узкий коридор, очутился перед тяжёлой двойной драпировкой.

Осторожно, беззвучно он раздвинул складки материи и заглянул: перед ним просторная, богатая спальня, похожая на ту спальню, какая была у него с Лоренцей в Петербурге, в доме графа Сомонова. Вот большой туалет, и перед ним женская фигура.

Прекрасное венецианское зеркало отражает хорошенькое, несколько утомлённое личико Лоренцы.

Увидев за собою мужа, она невольно вскрикнула от неожиданности: она не знала, что за тяжёлой материей, задрапировывавшей всю комнату, находится потайная дверца.

Калиостро весело засмеялся.

— Когда же ты наконец привыкнешь к моим внезапным появлениям? — сказал он, крепко обнимая жену и покрывая её поцелуями. — Знаешь ли, что это даже может внушить мне кое-какие подозрения. Где бы ты ни была — одна ли или с кем-нибудь — ты не должна смущаться. Что было в твоих мыслях? О чём ты думала, если моё появление тебя смутило? Ну, говори же мне, моя Лоренца, о чём или о ком ты думала? Говори прямо, без утайки чтобы мне незачем было узнавать твои мысли иным способом. Ты хорошо знаешь, что тебе никогда не удастся что-либо скрыть от меня.

— Я вовсе не желаю этого, — совсем просто отвечала молодая женщина. — О чём я думала? Я думала о том, что мой Джузеппе действительно великий человек…

Он глядел ей в глаза.

— Но, — перебил он, — ты находишь, что это величие сопряжено с большими волнениями и опасностями.

— Разве это не так? — робко спросила она.

— Конечно так, жизнь человеческая — борьба, и всё дело в том, чтобы стать победителем в этой борьбе. Тишина, спокойствие, отсутствие всякой борьбы — ведь это сон, смерть, а я живой человек и живу борьбою. Знаешь ли ты, что после каждой неудачи я собираюсь с новыми силами? Ты вот не любишь, моя маленькая Лоренца, думать, а если бы ты любила думать, то вспомнила бы, что каждая моя неудача есть непременно начало нового благополучия. Как ты была смущена, когда мы должны были выехать из Петербурга, а я тебе говорил тогда, что все к лучшему, — и вот прошло короткое время, и ты видишь, какую счастливую жизнь устроил я и себе, и тебе. Разве сегодняшний день, день полного торжества, не хороший день? Разве над нами не горит ясное солнце? Разве тебе не нравится этот отель?