Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Нет, Джузеппе, мне здесь все очень нравится, всё это так похоже на то, что мы оставили в Петербурге. Ты хорошо сделал, что подумал обо всём и всё устроил так, как там.

Он самодовольно улыбался.

— Да, я подумал обо всём. Да, этот отель — повторение петербургской роскоши, но заметь разницу: там для нас всё было чужой роскошью, а здесь — наша собственность. Этот отель принадлежит нам, всё, что видишь кругом себя, твоё. Приказав устроить эти комнаты лучшим мастерам, я думал о тебе, моя Лоренца, о твоём удовольствии. Или я не угодил тебе?

Она обвила своими тонкими руками его шею и крепко его поцеловала.

В этом поцелуе страстно любимой женщины была для него высшая награда. Он глядел теперь на неё долгим и нежным взором, в котором выражались весь пламень любви, вся безграничная нежность, на какую было способно сердце этого странного человека.

— А всё же, — наконец сказал он, — всё же я замечаю в тебе какое-то беспокойство, ты чем-то недовольна. Тебя что-то смущает.

— Джузеппе, — очень серьёзно сказала она, — я повторю твои же слова: на свете ничто не может быть полно, и всё только стремится к гармонии, но не достигает её никогда. Да, сегодняшний день — день нашего торжества, а между тем ведь и он омрачён… вот я только что думала о том, нет ли где опасности для тебя, не ждёт ли нас и здесь новая неудача? Мы въехали в город, как король с королевой, я никогда ничего подобного не могла себе представить… но этот ужасный старик… Где он? Кто он? Он знает твоё имя… в его словах какое-то отвратительное обвинение. Неужели ты забыл о нём, об этом старике, и неужели его появление тебя не смутило? Где ты был? Откуда ты? Куда ты исчез, когда расходились и разошлись все гости?

— Я просто почувствовал себя утомлённым, переоделся и сделал пешком прогулку по городу.

— А старик? Что же о нём думать?! — Забудь о нём, пожалуйста, и не смущайся: это сумасшедший, это одержимый бесами.

— Да, но он знает твоё имя!

— У меня много имён, — задумчиво произнёс Калиостро — а настоящего моего имени не знает никто, не знаешь его и ты.

— Ты не раз мне говорил это, но это меня ничуть не успокаивает. Этот старик…

— Оставь старика! — уже с раздражением в голосе возразил Калиостро. — Он сам завтра явится в лечебницу, и если его появление, его слова смутили кого-нибудь в городе, то всё это послужит только дополнением моего торжества.

— Ты уверен в этом?

— Да, я в этом уверен! — сказал Калиостро с такою силою, что Лоренца сразу успокоилась и вздохнула полной грудью.

— Ты говоришь, что жизнь есть борьба, что ты любишь только борьбу, — через минуту говорила она, раздеваясь и приготовляясь ложиться спать, — может быть, ты и прав, но… я всё же устала в этой борьбе, и мне хотелось бы, хоть на некоторое время, пожить спокойно, на одном месте, без всяких волнений и тревог, так, как живут другие люди.

Она сама почти испугалась, что решилась высказать так прямо, но в её словах было столько искренности, столько затаённой грусти, её голос прозвучал с такою действительной душевной усталостью, что Калиостро вздрогнул и несколько времени молча, пристально глядел на неё.

— Лоренца, — наконец сказал он, — ты права: в жизни, как и в море, — приливы и отливы, да и борьба не может быть без передышки. Да, ты права, и я обещаю тебе успокоения. Мы здесь останемся долго, и наша жизнь в этом городе будет сплошным нашим торжеством. Тебе нечего опасаться. Я очень рад, что мы так заговорили сегодня с тобою… Погляди на меня, Лоренца, и скажи: веришь ли ты мне?

— Верю, — ответила она.

— Ну, так слушай же. Я знаю мою судьбу и знаю, что мы теперь вступили в период не омрачённого ничем счастья, в период отдохновения и блеска. Отбрось же от себя всякие тревоги и знай, что чем более ты будешь спокойной, чем сильнее будет в тебе уверенность в том, что нам нельзя ожидать ничего дурного, что перед нами одно благополучие, тем крепче и тем продолжительнее будет это благополучие. Говорю тебе, Лоренца, над нами безоблачное небо, настали ясные дни, и от нас будет зависеть чтобы они были очень долгими.

— Ах, если бы это от меня зависело! — страстно воскликнула Лоренца. — Что же я могу? Я могу только исполнять твои приказания, только следовать за тобою и разделять твою участь!

— Ты забыла одно, — тихим голосом произнёс Калиостро, сжимая её руку, — ты забыла, что ты можешь любить меня, меня одного так. как я люблю тебя. Люби меня так — и больше ничего не надо. Над нами, как и над другими людьми, стоит судьба. Этой судьбою заранее определена вся наша жизнь. Мы сошлись не случайно — наша жизнь и наша будущность связаны крепко. Уж если мы говорим об этом, я выскажу тебе страшную тайну, тайну, которую я давно храню в себе и которая меня терзает каждый раз, как я о ней вспоминаю. Я знаю, слышишь ли, Лоренца, я знаю, наверное, знаю, что если мне суждено погибнуть до времени, если блестящая жизнь моя, полная славы, полная блеска, должна прерваться на самой высоте удачи и счастия, то причиной этого будешь ты, только ты — и никто больше. Слышишь ли, Лоренца, я знаю это!..

Он весь преобразился, его голос звучал нестерпимой душевной мукой, и в то же время он страстно глядел на жену свою, и в то же время она казалась ему самым прелестным, самым чудным созданием в мире. Лоренца была потрясена его словами, она бессознательно почувствовала в них какую-то истину, какой-то тайный смысл, полный значения, и она глядела на своего Джузеппе, трепещущая, побледневшая, и губы её шептали чуть внятно:

— Я люблю тебя, как же… как же я могу быть причиной твоей погибели? Зачем ты пугаешь меня? Ведь ты только сейчас говорил мне о том, чтобы я успокоилась, чтобы я ничего не страшилась в будущем, что настали ясные дни… Ты сейчас говорил мне это… а сам…

Но он не слышал её. Он почти упал в кресло и закрыл лицо руками. Перед ним, сквозь закрытые глаза, сквозь руки, сжимавшие эти глаза, так что ничего нельзя было видеть, все яснее и яснее обрисовывались страшные, печальные сцены, значение которых он боялся объяснить себе.

За минуту до этого спокойный, полный самообладания — теперь этот человек внезапно, под натиском тяжёлых мыслей, впал в полную слабость и доходил до отчаяния.

Лоренца своими горячими ласками едва могла привести его в себя. Наконец страстная любовь превозмогла все; под её наплывом разлетелись все призраки, затуманились и скрылись тени будущего — и Джузеппе всецело, всем существом своим, отдался настоящей минуте, и жил ею, и был счастлив…

Ещё не занималась на небе бледная заря осеннего дня, а старый Марано давно уже не спал. Он, как зверь, запертый в клетку, метался по своей мансарде, потом в изнеможении падал на матрац, потом снова вскакивал и снова метался. Чувство успокоения и свежести, какое произвело в нём прикосновение Калиостро, давно исчезло. Теперь он походил на человека отравленного. Будто жгучий, мучительный яд наполнял весь его организм — этим ядом оказались двести пятьдесят червонцев, которые он видел на своём столе, ощущал, пересыпал жадными руками и которые потом оказались в кармане ужасного Джузеппе Бальзамо.