Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он остановился, и видно было по лицу его, что перед ним воскресли, ожили давние воспоминания.

— Мы знаем всё это, — сказал Захарьев-Овинов, — но ведь во всех, даже и превратных толках о нашем братстве заключается много истины. Во всяком случае, хотя братство и создалось сравнительно в недавнее время, мы прямые наследники древнейших мудрецов и чувствуем свою связь с ними, мы учились в одной общей школе и с Соломоном, и с Пифагором, и со всеми смелыми мужами, разгадывавшими загадки Сфинкса, срывавшими покровы с Изиды и понимавшими таинственный смысл символа Креста и Розы…

— Конечно, — сказал старец, — истина едина, и всякий, кто сумел открыть хоть частицу её, был, есть и будет наш брат. В этом смысле розенкрейцеры всегда существовали, существуют и будут существовать, пока не исчезнет человечество. И всегда, в силу высшего закона, подобные розенкрейцеры легко будут приходить, когда того пожелают, в общение друг с другом и помимо всякого организованного братства…

Но я теперь говорю именно об организованном обществе, во главе которого нахожусь и которое имеет определённые задачи и цели. Это величайшее из человеческих учреждений, находясь во времени и пространстве, может быть подвержено случайностям. Наша обязанность — охранять его от всяких случайностей, беречь его тайну, строго и неусыпно следить за тем, чтобы каждый из посвящённых, от самого слабого ученика и до учителя, исполнял свои обязательства. Наша обязанность — отыскивать людей, способных стать истинными розенкрейцерами, помогать им, развивать их, следить за ними. Наконец, наша обязанность — карать изменников, ибо человек, владеющий великими тайнами природы, открытыми ему нами, и злоупотребляющий своими познаниями, должен погибнуть, для того чтобы из-за одного преступника не погибли тысячи невинных. Вы знаете, что деятельность главы нашего братства, не требуя от него передвижений, требует, однако, много времени, много сил, большую затрату сил!..

Пока я был в состоянии — я исполнял все мои обязанности, до сего дня я знаю всё, что относится к братству, за всем слежу; я не упустил ничего, и деятельность каждого брата, какова бы ни была степень его посвящения и где бы он ни жил, мне известна. Я направляю и укрепляю достойных или посредством инструкций, даваемых мною одному из вас, учителей, или иными, известными мне способами. Но мне сто десять лет и, хотя я ещё могу жить и работать, у меня уже не прежние силы, я уже становлюсь слишком слабым для исполнения обязанностей главы братства. В этом для вас нет ничего нового. Вы знаете, что мне пора передать мою власть в более крепкие руки. Сегодня мы собрались здесь, прежде всего, для этой передачи. Я открыл заседание, но закрыть его должен новый глава розенкрейцеров…

Старец замолчал и пытливым, строгим взглядом впился в глаза Захарьева-Овинова, на которого пристально глядели и учителя. Но никто из них ничего не прочёл на внезапно будто застывшем, будто окаменевшем лице великого розенкрейцера.

Старец заговорил снова:

— Мой преемник известен, и преемство в среде нашей происходит не в силу желания или нежелания нашего, а по праву истинного знания, сил и внутренних качеств…

— Вот человек! — дрогнувшим голосом воскликнул он, указывая на Захарьева-Овинова. — Вот человек, давно, с детства своего предназначенный для великой власти! Мы следили за ним, привлекли его к себе, и с нашею помощью он быстро поднялся по лестнице посвящений. Все испытания пройдены им, и ещё недавно он одержал огромную, последнюю победу над материальной природой…

Снова остановился старец, и взгляд его так и впивался в Захарьева-Овинова, силясь проникнуть в глубину души его и прочесть в ней всё, до самого дна. Но великий розенкрейцер запер свою душу, и старец тщетно стучался в эти до сих пор всегда открытые для него двери.

— Да! — почти с негодованием произнёс он. — Час настал! Мои силы ослабели… его силы возросли… Я готов передать ему власть мою и провести остаток дней моих в ничем уже не возмущаемой тишине… Сын мой, где знак твоего великого посвящения?

Захарьев-Овинов поднялся со своего кресла, быстро расстегнул на груди свой камзол, и чудный знак Креста и Розы сверкнул своим таинственным, непонятным светом.

— Светоносец! — едва слышно прошептал старец, в то время как четверо учителей встали со своих мест и почтительно, но также и с каким-то как бы ужасом поклонились великому розенкрейцеру. — Светоносец! Готов ли ты принять ныне власть из рук моих? Ты знаешь, как страшна эта власть для тех, против кого она должна направляться, какими могучими средствами она владеет, и ты знаешь также, что ещё более страшна она для того, кто облечён ею, ибо эта высшая, могущественная власть налагает и высшие, самые тяжкие обязанности… Ещё недавно мне нечего было говорить тебе об этом и спрашивать тебя, согласен ли ты занять моё место… Теперь же, — прибавил он грустным и в то же время негодующим тоном, — приходится спрашивать…

— Отчего? — произнёс Захарьев-Овинов тем холодным, металлическим голосом, от которого странно и холодно становилось на душе у слушателей.

— Отчего?.. Праздный вопрос!.. Хорош бы я был отец, хороши были бы они учителя, если б нам не было ведомо, что ты способен отказаться… Что ж! У всякого человека свободная воля… а у тебя её много, больше чем у других… Мы ждём твоего ответа.

На несколько мгновений под древними низкими сводами воцарилась глубокая тишина. Побледневшее лицо старца выражало скорбь. Четверо учителей, тоже бледные, затаив дыхание, ждали.

Захарьев-Овинов сделал шаг и склонился перед старцем.

— Отец!.. Передай мне бремя твоей великой власти! — твёрдым голосом сказал он.

Гансу фон Небельштейну и учителям показалось, что они не так слышат.

Он… он не отказывается?.. Он так прямо и твёрдо принимает власть?.. Как будто он всё тот же, каким был год тому назад… Что же это значит? Ведь все они были почти уверены в его отказе, готовились к нему. Им предстояло потребовать от него полного отчёта, полной исповеди и затем общими усилиям постараться успокоить его сомнения, его непонятное душевное возмущение и снова вернуть его на тот путь, по которому он так победоносно шёл всю жизнь, и где ему предстояло, подобно солнцу, светить всему миру, жаждущему истинного познания.

Но они знали всю силу его духа, всю его твёрдость, и борьба с ним страшила их, и они тревожно помышляли о том, что будет, если они потерпят поражение… Их знания оказались неполными… они неясно прочли в душе его… Он согласен!..

С невольным криком радости все они кинулись к великому розенкрейцеру. Трепещущий старец поднялся со своего кресла и обнял Захарьева-Овинова.