Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

«Григорий Александрович!» Кто же теперь осмеливается так называть его? Но Потёмкин этого даже и не заметил.

— Как же вы меня понимаете, государь мой?

— Я понимаю вас как очень несчастного человека.

Потёмкин ничего не сказал. Он весь превратился во внимание.

— Вы очень несчастный человек, — продолжал Захарьев-Овинов, — и сами хорошо знаете это. У вас есть всё, что вы считали за счастье, а счастья всё же нет и никогда не было. Ибо можно ли назвать счастьем краткие мгновения удовлетворённого самолюбия и гордости, преходящие в чувственные удовольствия? Всё это может быть счастьем для многих, но не для таких, как вы. Ведь вы знаете, что за такими краткими мгновениями всегда наступают часы и дни пущей тягости и томления… Достигнуто, выпито до дна — и ничего кроме горечи, ничего кроме сознания, что достигать не стоило! Так ли это, князь? Верно ли я понимаю?

— Верно, — мрачно произнёс Потёмкин.

— А если верно — значит, я не дерзкий маньяк, не глупец с претензиями, как вы меня сейчас назвали!

— Помилуйте, князь, когда же я… так называл вас?

Лицо «светлейшего» побледнело.

— Всё равно — подумали.

Потёмкин порывисто встал с дивана и тяжёлыми шагами стал ходить по комнате. Брови его сдвинулись, на лбу выступила глубокая морщина. А в голову среди наплывавшего тумана так и стучало: «Что же это? Я сплю?.. Я брежу?..»

Странный гость говорил:

— Почему же вы несчастны? У вас есть всё, что имеет цену в глазах людей: того, что у вас есть, достаточно с избытком на целую толпу людей, жадных до земного блеска, почестей и славы. Чего же вам надо? Чего вы ищете? Я жду ответа.

И Потёмкин ответил:

— Я не знаю, чего ищу, не знаю, чего мне надо; но мне надо чего-то — и я что-то ищу всю жизнь…

— Какое жалкое бессилие при такой силе! — воскликнул Захарьев-Овинов. — Как же вы, человек глубокого разума, не знаете, чего вам надо? Разгадка проста. Если ничто земное не даёт удовлетворения, не может напоить и насытить, если голод и жажда остаются те же, значит, надо искать пищи и питья не на земле, а где-нибудь в ином месте…

— На земле у человека есть обязанности, есть долг… назначение! — сказал Потёмкин.

— Правда, но я не хочу сказать, что вы должны покинуть землю, я только говорю, что и на земле не все — земля. И вы хорошо понимаете это, доказательством тому — эта читанная вами книга… Но не в книгах дело! Если вы хотите чего — умейте взять! Вы часто думаете, что вам всё доступно. Вам доступно многое, но вы захватили слишком много излишнего и ненужного, и эта ноша вас давит… Сбросите ли вы её когда-нибудь? Погибнете ли под её тяжестью?..

Потёмкин тяжело дышал. В лице его изображалось смущение, тревога.

— Остановитесь! — глухим голосом произнёс он, хватая руку Захарьева-Овинова и крепко сжимая её своей сильной рукою. — Довольно!.. Это тяжело!.. Но кто же вы, читающий в душе человека, видящий его мысли? Откуда вы пришли, где научились всему этому?.. Кто вы?

— Я человек, которому ничего не надо… Так и скажите обо мне государыне…

Проходили минуты, прошёл час, уже кончался другой, а Потёмкин не замечал времени, увлечённый беседой со своим странным гостем.

Теперь он уже перестал смущаться необычностью этой беседы, перестал бороться с нежданным влиянием на него человека, осмелившегося не только прийти к нему как к равному, но даже глядеть на него, «светлейшего, всемогущего Потёмкина», как-то сверху вниз с какой-то дерзновенной, смущающей и непонятной высоты.

Привычка властвовать, повелевать, видеть как должное и естественное общее преклонение и подобострастие забылась. Потёмкин уже не думал о том, что он — Потёмкин. Он был теперь только человеком, глубоко неудовлетворённым в своей высшей жажде, томившей его всю жизнь, и жадно впитывал в себя странные, таинственные речи, казавшиеся ему именно той живящей влагой, какую он до сих пор напрасно искал. «Тот, кому ничего не надо», после первых минут борьбы сразу победил его, кому так много было надо и в ком так нуждались. «Маньяк» заворожил его и овладел всем его существом так же всецело, как овладел, даже помимо своей воли, юной и чистой душой «весталки» праздника в Смольном, как овладел томящейся по жизни и счастью душой красавицы графини Зонненфельд.

Потёмкин, наконец, забыл, где он, с кем. Он будто беседовал со своею собственной душою, от которой у него не было и не могло быть никаких тайн. Он переживал снова всю свою внутреннюю жизнь и, останавливаясь на некоторых, особенно памятных ему, мгновениях этой жизни, вопрошал, требовал разъяснений. И всякий раз он получал эти разъяснения и оставался ими совершенно удовлетворённым. Он не имел теперь никакого сомнения в том, что тот, кого он вопрошает, знает всё, что ему нечего рассказывать, сообщать какие-либо подробности. Тот, кто говорил с ним, действительно знал всю его внутреннюю жизнь как свою собственную, только знал её глубже, совершеннее, чем он сам.

Когда наконец чары рассеялись и Потёмкин вернулся к материальной действительности, увидел себя среди знакомой обстановки, в халате и туфлях на босу ногу, а пред собою князя Захарьева-Овинова, ему показалось, что он только что проснулся. Что такое было всё это? Может быть, действительно, сон? Да и разве это не могло быть сном? Он уж почти хотел спросить об этом своего гостя, хотел перед ним извиниться, что заснул… Он взглянул на часы. Однако этот сон продолжался более двух часов! И гость всё здесь, он не изумлён нисколько; его интересное бледное лицо с ясными, жутко блестящими глазами всё так же спокойно…

Нет, то был не сон! Но что же? И вдруг Потёмкин почувствовал, что не следует, нельзя останавливаться на этом вопросе. Да он и не имел силы на нём остановиться. Его поглотило другое ощущение, другое сознание: он, так многих презиравший, холодный, равнодушный, одинокий, и самого-то себя любивший как будто только по привычке из необходимости, полюбил этого странного человека всем своим мгновенно отогретым сердцем. Он будто возродился, будто вернулся ко дням своей мечтательной юности.

С него вместе с этой вспыхнувшей любовью спала вся тягость лет, почестей, славы, гордости, величия. В его любви была и нежность, и робость, почти поклонение. Произошла сцена, действительности которой вряд ли поверил бы посторонний свидетель. Но такого свидетеля не было и не могло быть — в апартаменты «светлейшего» никто не смел являться без зова.

Потёмкин раскрыл свои могучие объятия и с преображённым, прекрасным лицом привлёк к себе на грудь князя Захарьева-Овинова.

— Брат! — шептали его губы. — Тебе ничего не надо, но мне надо, чтобы ты был братом, чтобы ты спас меня от тоски, отчаяния и зла.

Захарьев-Овинов спокойно ответил: