Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Комната «нового князя» была самой обыкновенной комнатой с тяжёлой кожаной мебелью, большим книжным шкафом и несколькими картинами по стенам. Вся эта обстановка, очевидно, была здесь и прежде, до приезда нового хозяина, и ровно ни о чём не говорила.

Захарьев-Овинов предложил своему гостю кресло.

— Зачем же вы меня обманули, князь? — начал граф Сомонов. — Обещались приехать ко мне третьего дня обедать, да и не пожаловали.

— Я сам очень жалел о том, — отвечал Захарьев-Овинов, — но в письме моём я изложил причины невозможности быть у вас: неотложные дела, связанные с моим новым положением, а также здоровье отца… Он с утра чувствовал себя очень дурно и просил меня не выезжать; весь день меня задерживали.

— Да, конечно, — протянул Сомонов, — я всё это понимаю и не претендую, только жаль, я так ждал вас… да и не я один.

Захарьев-Овинов улыбнулся.

— Вы чересчур любезны! Моё присутствие, пожалуй, бы только испортило настроение и ваше, и ваших гостей. Потерял я, а не вы.

— Однако, князь, — перебил его Сомонов, — дело вовсе не в комплиментах. Мне и моим друзьям вы крайне нужны — и сами знаете почему.

Захарьев-Овинов ещё раз улыбнулся.

— В этом-то и дело, граф, что я не знаю, или, вернее, я знаю, что вы возлагаете на меня такие ожидания, каких я удовлетворить не могу.

Сомонов даже вспыхнул.

— К чему мистификации! — воскликнул он. — Ведь я не один год имел о вас известия. Да и вы же привезли мне из-за границы письма, тоже доказывающие, что я на ваш счёт не заблуждался. Я знаю, что вы занимаетесь великой и единой наукой природы, которая составляет высший интерес моей жизни, и я имею все основания предполагать, что в вас мы можем и должны найти человека для нас крайне нужного, по всем данным, опытного руководителя.

Захарьев-Овинов пожал плечами.

— Уверяю вас, граф, вы заблуждаетесь… Великая наука природы! Мне незачем скрывать, что я вообще не чужд любознательности… Скитаясь по свету, я учился всему, чему мог, я искал встреч с учёными людьми, водил с ними знакомства, беседовал, поучался от них, немало с ними спорил. В числе моих знакомых и даже друзей есть франкмасоны. Я знаю, что вы всем этим интересуетесь, всякими мистическими вопросами. Слыхал, а теперь убеждаюсь, что вы занимаетесь каббалистикой и вообще древними, давно отвергнутыми науками. Я всегда буду рад случаю беседовать с вами обо всём этом, так как вопросы эти и меня в достаточной мере интересуют… Но вот и всё. Я не могу принять на себя той роли, какую вам угодно придавать мне, не могу потому, что это не моя роль.

Сомонов пытливо глядел на него, но ровно ничего не мог прочесть в его холодном, неопределённо улыбающемся лице.

— Однако, — запинаясь, произнёс он, — как же это? Положим, в доставленных мне письмах нет указаний… но по прежним письмам…

— Что же, граф, говорили обо мне эти прежние письма ваших заграничных корреспондентов?

Сомонов начинал волноваться. Он почувствовал себя в каком-то неловком, странном положении, «Зачем он меня дурачит, — думал он, — что нужно, чтобы заставить его быть откровенным?»

— В прежних письмах, — воскликнул он, — нас извещали о скором вашем приезде и обещали нам многое от вашего приезда. Я и небольшой кружок моих друзей, преданных общим интересам и занятиям, ждали вас, как манны небесной…

— Не меня вы ждали и не обо мне вас извещали, — совсем просто сказал Захарьев-Овинов.

— Как! — Сомонов не знал, что думать, он окончательно растерялся.

— В скором времени, действительно, должен сюда приехать тот, кого вы ждёте и о ком вам писали. Согласитесь же, что мне не пристало быть самозванцем и что вы, граф, ставите меня в неловкое положение.

Сомонов едва верил ушам своим.

— Кто же это должен приехать? — прошептал он, почти бессмысленно глядя на Захарьева-Овинова.

— Кто? Великий чародей, каким его считают многие в Европе… человек, имеющий много названий, но более всего известный под именем графа Калиостро.

При звуке этого имени Сомонов вскочил с кресла, и вместо неприятного смущения, в каком он до сих пор находился, на лице его изобразилась радость, чрезмерная, восторженная.

— Возможно ли это?.. К нам едет сам божественный Калиостро! — вскрикнул он, — le divin Gagliostro!.. Dieu, quel bonheur!

Захарьев-Овинов глядел на него серьёзно и спокойно, но, очевидно, не замечал его, не слышал — мысли внезапно ушли очень далеко.

— Князь, вы его знаете? Вы с ним близко знакомы?.. Князь, да что же вы?

Захарьев-Овинов очнулся.

— Да… вы про Калиостро… нет, я не знаком с ним, никогда не встречался…

— Не может того быть!.. Я не в силах понять, зачем вам надобно от меня скрываться?

— Уверяю вас, что я с ним не знаком, ни разу не пришлось встретиться… по слухам же я, конечно, его хорошо знаю.

— И он сюда едет? Это верно?..

— Не едет ещё, но скоро приедет, если вы его позовёте… От вас зависит… только уверены ли вы, что его приезд вам нужен и принесёт какую-нибудь пользу?

Сомонов ничего не ответил, а только посмотрел на князя с сожалением.

— В таком случае пишите ему, приглашайте его, и я вам ручаюсь, что он не замедлит воспользоваться вашим приглашением… Но…

Захарьев-Овинов остановился, не докончив фразы, он видел, что всякое «но» теперь бесполезно.

— Я сегодня же, сейчас же буду писать ему… пошлю моё письмо с курьером, — взволнованно и уже сам с собою повторял Сомонов и стал поспешно прощаться.

Захарьев-Овинов проводил его, вернулся, запер дверь на ключ и снова вынул свою тетрадь из мозаичной шкатулки.

«Бабочки!.. мошки!.. — думал он, — так и летят на свечу… и опалят свои слабые крылья… и погибнут… да и свеча сгорит и исчезнет бесследно, хоть и возжена была от вечного, животворного огня мира… Вам открыть великие тайны природы!.. Для вас нарушить священный обет молчания!.. Нет, не к вам я пришёл, и мне некуда вести вас… Перед вами я останусь в одежде, данной мне теперь, быть может, именно затем, чтобы вернее скрыть себя от очей ваших…»

Огромное богатство, крепкое здоровье, привлекательная внешность, любовь к добру и красоте — всем этим благосклонная судьба в избытке наделила графа Александра Сергеевича Сомонова. С первых дней его жизни перед ним была расчищена широкая дорога всяких благополучии и наслаждений, всего, о чём бесплодно мечтают не только пасынки судьбы и природы, но иной раз и законные, истинные дети той же судьбы, той же природы.

Все сложилось так, что графу легко было не только самому жить привольно, весело и счастливо, но и разливать вокруг себя довольство и веселье. Врождённые склонности к этому его и побуждали. Придя в зрелый возраст и став обладателем огромного наследственного состояния, первые основы которого были положены не Бог знает в какой древности трудом его предка, вышедшего из русского крестьянства, граф озаботился прежде всего своим весельем и весельем своих ближних.